Руина

Старицкий Михаил Петрович

— Коли идти, так идти, да только как мы ночью пойдем?

— Эх, Александр Иванович, батюшка, — усмехнулся Неелов, — тут-то мы только и крадемся по ночам, аки звери дикие, друг к другу. Да вот изволь переодеться еще в сей стрелецкий зипун. Челядинники гетмана всюду рыскают да присматривают за нами.

Через полчаса с заднего крыльца боярского дома вышли два стрельца и скользнули в ночную тьму.

Тихо, бесшумно начали пробираться они вдоль спящих улиц, осторожно ступая по пушистому снежному ковру.

Все было тихо, безмолвно кругом. Снег сыпал сверху

большими тяжелыми хлопьями, погребая под своей пеленой всякий звук.

Но вот стрельцы обогнули несколько улиц и начали подходить к большому будынку обозного Забелы, темневшему уже издали какою-то громадною бесформенною массой.

Ни один луч света не освещал это тяжелое здание.

— Да ведь тут спят все? — произнес тихо Танеев.

— Тс, нас ждут! — шепнул Неелов и пошел вдоль дубового частокола, окружавшего дворище генерального обозного.

Сделавши так шагов пятьдесят, он нащупал рукою замок и, вложивши в него ключ, отворил маленькую дверку, в которую и вошли оба.

Узкая, утоптанная тяжелыми сапогами тропинка вела от калитки к дому.

Неелов осторожно запер калитку и пригласил Танеева следовать за собою. Они пошли по тропинке через огород и подошли к заднему крыльцу дома.

Кругом все было тихо. Весь двор пана обозного, очевидно, покоился глубоким сном.

Неелов и Танеев воровски пробрались на крыльцо и тут только заметили, что у дверей стояла какая-то темная фигура, закутанная в сиряк.

— Кто идет? — произнес тихо стоявший у дверей.

— Свои, — отвечал так же тихо Неелов, подымаясь на ступеньки.

— Зачем?

— Хозяина навестить.

— А что с хозяином?

— Болен, в постели лежит.

— Отчего?

— От наговора.

— А! Ну так пожалуйте с Богом! — произнесла уже более громко фигура, распахивая перед пришельцами двери.

— Думитрашка? — спросил Неелов.

— Он самый, боярин.

Все трое вошли в просторные сени.

Думитрашка засунул дверь на тяжелый засов и пригласил всех следовать за собой. В сенях было совершенно темно, так что двигаться надо было ощупью, соблюдая при этом величайшую осторожность. Наконец Думитрашка отворил тяжелую дверь, и Неелов с Танеевым вошли в слабо освещенный покой.

Освоившись с сумраком, они заметили, что входная и выходная двери были завешены тяжелыми кылымами, а у стола, на котором стояла лишь одна свеча, сидели какими-то мрачными тенями обозный Забела, Самойлович, Домонтович и Мокриевич.

При виде вошедших все поднялись со своих мест.

Танеев и Неелов приветствовали по обычаю хозяина и гостей его и, сбросивши шапки и зипуны, заняли почетные места за столом.

— Панове старшины, — заговорил Неелов, — мы пришли совет с вами держать… вы верные слуги московские, говорите перед боярином нашим все, что знаете, как бы в самом Московском приказе.

Все старшины оглянулись на Самойловича, словно ожидая, чтобы он сказал первое слово.

Наступило минутное молчание.

— О, Боже наш! — заговорил Самойлович, глубоко вздохнувши и поднимая глаза к иконе. — Клялись мы служить гетману верно и повиноваться

ему во всем, но клялись и говорить всегда правду. А потому и слушайте нас, шановные бояре, все расскажем мы вам, как на духу, а вы уже что сами умыслите, что скажете нам делать, то мы и чинить станем.

LVIII

Самойлович сделал маленькую паузу и затем продолжал со слезами на глазах:

— Беда великая, печаль неутешная настали на Украйне. По наущению дьявольскому, гетман наш забыл страх Божий, великому государю изменил вероломно. Не верил я вчинку лихому, да Господь устами отрока выявил правду, а потом ясный боярин Неелов сам своей персоной удостоверился в злых умыслах гетмана. Так вот я и повторяю, что гетман наш изменник и соединился с Дорошенком под державу турецкого султана. Присылал Дорошенко к нашему гетману чернеца с Стасовым образом, и на том образе присягнул ему гетман наш, чтобы быть ему с Дорошенко под державой басурманской, и 24 тысячи ефимков дал наш гетман Дорошенку на наем охотного войска.

— Ох, а на кого они эти войска собирают! — продолжал Мокриевич. — Я — писарь генеральный, привел меня Демьян к вере и велел писать про московские дела такое, чего в Москве и не бывало, все затем, чтобы отвратить Украйну от Москвы.

— Потом созвал нас, старшину, — подхватил Домонтович, — и говорил нам: «Пишут, мол, мне из Москвы, чтобы я всю старшину собрал да к москалям сослал, а они уже там, панове, зашлют вас всех в Сибирь». Всех Сибирью стращает, лишь бы отвратить от Москвы.

— Меня тоже призывал к себе одного ночью, — заговорил Думитрашка, — завел в комнату и велел Спасов образ целовать на том, чтобы мне быть с ним заодно и царских ратных людей, что в Батурине и в иных городах, побивать. Только я такой присяги не ставлю в присягу, потому что присягал неволею, убоясь смерти. А по своему прежнему обещанию готов служить Москве верой и правдой, хотя бы меня гетман велел по членам разнять.

— Всех нас склоняет гетман к измене, — заговорили разом старшины, — только мы клялись в Московской протекции пребывать и не можем клятвы своей изменить, а коли вы его от прелести басурманской не отвратите, так придется нам всем бежать этой ночью отсюда, потому что прикажет он нас побить или в воду покидать за то, что мы в измене с ним быть не хотим. Да и вас, бояре, как бы не связал он да в Крым не отослал. Уже давно бы он над тобою, Неелов, и над стрельцами что-либо худое учинил, кабы мы не берегли вас.

— Дела, — протянул Танеев, у которого от одного напоминания о Крыме волосы поднялись на голове и мурашки забегали по телу.

А слова старшины были довольно правдоподобны: всего можно было ожидать от бешеного гетмана. Танееву вспомнились кровавые расправы со стрельцами при Бруховецком, и холодный ужас охватил его с ног до головы. А старшины передавали между тем один за другим все более и более ужасные сведения о заговоре, составленном между безбожным Дорошенко и Многогрешным для погибели Москвы.