Руина
Шрифт:
— И Москва примет его? — вскрикнул даже Самойлович.
— Что ж, Господь повелел всем прощать раскаявшихся грешников.
— Раскаявшихся, а не предателей! Ведь Дорошенко предать вас хочет! Он поддался уже туркскому султану и только хочет запутать Москву в страшную войну.
И Самойлович с жаром передал Неелову всю ту тонко сплетенную интригу, которую он измыслил на Дорошенко.
LVI
Неелов молча слушал Самойловича, покручивая бороду; но видно было, что слова генерального судьи не совсем
— Добро, добро, — произнес он раздумчиво, — хитро придумано, что говорить! Да только сплел это, должно, какой-либо плевелосеятель на погибель Дорошенко, — не мало ведь у него врагов!
— Да что ты, боярин! Говорю тебе, — все до сущего младенца знают уж на правом берегу, что Дорошенко поддался туркскому султану и поддался для погибели Москвы. Да коли бы не эта поддача басурману, сам посуди, разве говорил бы Многогрешный московским послам такие слова?
— Многогрешный — дело иное; я уж и сам вижу, что он больно мятежен стал, может, и умыслил что злое, а Дорошенко — сторона. Дорошенко сам слезно просится под руку Москвы.
Самойлович опешил.
Устремив на Неелова изумленный взор, он с минуту молчал, как бы не зная, что возразить на это. Дело выходило теперь так, что против Многогрешного скоплялись улики, а к Дорошенко, которого главным-то образом и желал погубить Самойлович, начинало проявляться доверие, и именно у тех московских людей, которые считали его прежде опасным человеком и боялись больше огня.
Все это начинало возмущать Самойловича; но, владея собою, он продолжал дальше спокойным голосом:
— А с каких пор случилась эта перемена с гетманом, вспомни, боярин? — С тех пор, как стали ездить к нему Дорошенковы послы. Ведь доперше был Многогрешный верным слугою Москве!
— Гм… гм, пане судья, чужое сердце потемки, — возразил Неелов. — Кто знает, отчего и когда завелась эта крамола в сердце Демьяновом? Ведь неведомо нам доподлинно, с чем приезжали к Многогрешному Дорошенковы послы, — а голым словам, воля твоя, Москва не поверит.
Самойлович побледнел. Что ж это? Неужели так тонко и хитро воздвигнутое им здание должно погибнуть только через то, что у него нет осязательных доказательств в руках? Кровь прилила ему в голову. Не помня себя, он произнес запальчиво:
— Верь, боярин, или не верь, а только скажу тебе, что говорил мне о том, зачем приезжал сюда чернец, и о замыслах Дорошенко такой певный человек, какой знает каждую думку гетмана, как свою.
И так как Неелов все еще смотрел вопросительно–недоверчиво на Самойловича, то последний, взбешенный его недоверием, произнес вдруг неожиданно для самого себя:
— Гетманша мне рассказала про это, а она знает все, что творится при Чигиринском дворе.
— Гетманша? — Неелов остановил на Самойловиче вопросительный взгляд. Предательская улыбка заиграла вокруг его толстых губ.
Самойлович молча кивнул головою и весь вспыхнул.
— Ну, это дело другого рода, она знает, пожалуй, все. Только видишь ли… — Неелов чмокнул губами и продолжал, смотря в сторону: — Баба то она ражая, да, знаешь, вряд ли поверят ее свидетельству в Москве. Ведомо ведь всем, что гетман с ней худо живет; в монастырь сажал, под замком держал… Ну, стало быть, она за это, по злобе, на него и свидетельствует. Бабы ведь злобны да хитроумны… хотя
При этих словах Неелова кровь прилила к лицу Самойловича. Он понял всю бестактность своей непоправимой выходки. Действуя против Многогрешного, он являлся перед Нееловым совсем беспристрастным человеком, даже окруженным отчасти ореолом самопожертвования, — в действиях же его против Дорошенко всякий мог заподозрить скрытую месть. Несчастная история с гетманшей была, видимо, известна и Неелову. Теперь же этим неосторожным словом, так неожиданно вырвавшимся у него, Самойлович только подтвердил подозрения Неелова и не дал ему никаких фактических доказательств.
Бешенство охватило Самойловича.
Оказывалось, что Дорошенко уже успел усыпить бдительность Москвы, и борьба, которую Самойлович считал такой легкой, принимала теперь совершенно иной характер.
Быть может, Москва уже согласилась принять Дорошенко и назначить его гетманом на обе стороны Днепра. Оттого-то Неелов так и оправдывает его и осуждает Демьяна. О, этот Мазепа, как он тонко провел его…
Самойлович побелел от бешенства. Он не мог теперь ничего сделать, у него не было доказательств: гетманшу, конечно, нельзя было ставить свидетельницей, да и показания Думитрашки, ввиду его неприязненных отношений к гетману, делались сомнительными.
Не зная, что предпринять, и опасаясь выдать себя перед Нееловым, Самойлович поднялся с места и собрался было уходить домой, как вдруг дверь отворилась, и в покой Неелова вошел один из стрелецких начальников.
— Вельможный боярин, дело к твоей милости! — произнес он, кланяясь и останавливаясь у дверей.
— Говори, что случилось, не бойся, сказывай все при пане генеральном судье, — отвечал Неелов.
— Да вот тут дело какое: услыхал я нынче, что один малый джура бает со стрельцами в караульне. Стал я прислушиваться, о чем это он речь ведет, да как услыхал о чем, так индо обомлел весь!
При этих словах Неелов всполошился.
— А о чем же он говорил?
— Да вот привел я его сюда с собою, допроси сам, боярин.
— Веди, веди! — произнес живо Неелов и, взволнованный этой вестью, поднялся с места.
Стрелец вышел.
Самойлович стоял ни жив ни мертв.
Что мог сообщить этот джура? А вдруг, как он подслушал их заговор и пришел теперь сообщить об этом Неелову? Сердце у Самойловича замерло в груди.
Минута показалась ему вечностью.
Но вот двери отворились, и в них вошел стрелец в сопровождении молоденького джуры. Из груди Самойловича вырвался облегченный вздох: мальчик был незнаком ему. Это устраняло главную опасность.
Испуганный джура низко поклонился и остановился у дверей.
— Ну, хлопче, — обратился к нему стрелец, — расскажи все, что ты знаешь, вельможному боярину; не бойся ничего, — все говори.
— Говори, говори, малец, — отозвался приветливо и Неелов, — я тебя щедро награжу за твою службу.
Но мальчик дрожал и нерешительно переминался с ноги на ногу.
— Дело в том, что малец сей был в соседнем с гетманской опочивальней покое, когда к гетману прибыл монах, — заговорил за мальчика стрелец, — вот он зря приложил в одном месте ухо к стене — ан, слышно все, о чем говорят в гетманской опочивальне. Это его забавило, и стал он прислушивать…