Руина
Шрифт:
Посол начал- излагать перед гетманом подробно все остальные пункты договора ляхов с турками и турок с Дорошенко, но Самойлович теперь уже плохо слушал. Известие о необычайном успехе Дорошенко страшно поразило его.
Ляхи отказались навсегда от Украйны! Дорошенко свободен и имеет за собою еще такую грозную помощь, как Турция и Крым! Почему же ему не броситься теперь сюда, на левый берег, и не захватить и левобережной булавы? И это будет, будет так. Он не расстался со своей давнишней мечтой, — не затем ли он и поддался султану, чтобы завоевать себе
Что мог он выставить на поле битвы? В Украйне с ним было немного московских ратных людей, а пока успеют в Москве собрать войска и прислать их на Украйну, турки с Дорошенко перекинутся тотчас же на правый берег… И кто тогда останется победителем? Ха–ха! Он даже не может положиться и на казаков, потому что стоит только этому безумцу Дорошенко появиться на левом берегу, и все полки отложатся от своего законного гетмана и перейдут к нему.
Самойлович остановился перед посланцем.
— Ну, а теперь куда же двинулся Дорошенко?
— Стоял с ханом под Львовым.
— А турки?
— Султан с главными силами еще стоит под Бучачем, а остальные с татарами рассыпались по всей Украйне. Что делается там, Боже! В пекле самом не несут грешные такой муки, какую терпят теперь несчастные люди на Украйне!
И посланец принялся было описывать Самойловичу все ужасы турецких зверств, разыгрывающихся на Украйне, но Самойловича теперь не занимал этот вопрос.
— Ты говоришь, что мир уже заключен, отчего же турки стоят в Украйне? — перебил он его нетерпеливым вопросом.
— Не знаю о том ничего. Как только я узнал о мире, так сейчас и бросился к твоей ясной мосци.
— Ну, ладно. Ступай, жди, может, опять придется послать на тот берег.
Посланец поклонился и вышел из покоя, а гетман остался один, осаждаемый тревогой и беспокойством.
При таких условиях даже его холодный, прозорливый ум не мог придумать ничего, оставалось только ждать…
Прошло несколько дней такого томительного, бесплодного ожидания; с каждым днем беспокойство охватывало Самойловича все больше и больше…
Он велел крепить города, велел всем казакам деятельно готовиться к отражению врагов, послал в Москву гонцов, прося помощи на случай нападения турок, но все эти распоряжения только увеличивали его собственную тревогу… Больше всего его мучила неизвестность. Он мог бы получить самые верные сведения от Фроси, но, как назло, и Горголя, посланный в Чигирин на разведки, не возвращался до сих пор.
Прошло еще несколько дней…
Наконец к гетману прибыл еще один гонец.
LXXVI
Гонец с правого берега привез на этот раз более утешительные известия: он сообщил Самойловичу, что султан, подписав мир с ляхами, возвратился
Самойловичу показалось, что какой-то неслыханно тяжелый камень скатился с его души; если турки отступили, значит, во всяком случае в этом году, уже не состоится нападения на правый берег.
— А за год… — Самойлович улыбнулся и махнул рукой. — Что только не может случиться за год!
Он сладко потянулся.
Пора, пора ему отдохнуть от этой вечной тревоги и насладиться властью и любовью… взять бы теперь к себе Фросю… успокоиться… отдохнуть… но нет, нет! Не надо поддаваться слабости, еще до берега далеко! Когда погибнет Дорошенко, тогда только можно будет свободно и вольно вздохнуть!
Прошло еще несколько дней, и Самойлович получил с правого берега еще более приятные известия, а именно, что хотя ляхи подписали с Дорошенко мир, но никто и не думает исполнять означенных в договоре условий: ляхи не только не выводят своих войск из городов, но ведут партизанскую войну с казаками, а Ханенко, собрав порядочное войско из своих казаков и присоединившихся к ним ляхов, двинулся против Дорошенко.
Это известие привело Самойловича в самое превосходное состояние духа; мечты и надежды закружились в его голове.
Теперь уже смело можно было рассчитывать на поражение Дорошенко. Ханенко был опытный полководец, войско у него было свежее, а Дорошенко без турецких и татарских войск был уже далеко не так страшен.
Однажды, когда Самойлович сидел в своем покое, погруженный в радужные мечты о будущем, вошел джура и объявил, что какая-то вельможная пани прибыла на двор гетманский и просит, чтобы ее допустили к его ясной мосци.
Самойлович изумленно поднялся с места.
— Пани? — произнес он в недоумении. — Чего же она хочет от меня?
— Она не говорит, просит только, чтобы допустили ее.
«Уж не Марианна ли? — пронеслось в голове
Самойловича. — Может статься. Вот это было бы хорошо, когда бы сама пташка залетела в клетку!»
— Веди, веди! — согласился он поспешно.
Джура вышел из комнаты, а Самойлович встал с места, подошел к одному из кресел, оперся на его спинку рукою, так что кресло составило для него род защиты, и устремил загоревшийся любопытством взор на двери.
Через несколько минут за дверями послышались легкие, поспешные шаги; дверь распахнулась, и в комнату вошла стройная молодая женщина. Лица ее нельзя было рассмотреть сразу, так как поверх кораблика голову ее покрывала тонкая шелковая ткань, которая закрывала большую часть ее лица и спускалась мягкими складками до самой земли.
«Нет, это не Марианна», — решил про себя сразу Самойлович, окинув быстрым взглядом стройные, нежные очертания фигуры вошедшей женщины, и беспокойство его исчезло, а в сердце шевельнулось страстное желание узнать поскорее, кто эта прелестная незнакомка, появившаяся так таинственно у него.