Руина
Шрифт:
— Ступай! — обратился он к джуре. — И не допускай ко мне никого, придешь тогда, когда я позову.
Джура поклонился и вышел из покоя, притворив за собою двери.
— Ясновельможная пани… — начал было самым сладким голосом Самойлович.
Но незнакомка не слушала его, она сделала несколько шагов вперед, отбросила с лица шелковое покрывало, и слово замерло у Самойловича. Подавленный возглас вырвался из его груди. Перед ним стояла Фрося; бледная, взволнованная, с блестящими глазами и порывисто вздымающейся грудью, она была прелестнее, чем
Самойлович почувствовал, как какая-то горячая волна подступила к его сердцу. Сколько раз, утомленный своими делами, мечтал он о ней, — и вдруг она сама здесь, у него, прелестная, обольстительная…
— Фрося? Ты? Ты здесь? — прошептал он глухим голосом и остановился, какая-то судорога сжала ему горло.
— Я… я, коханый мой, сокол мой! — вскрикнула горячо Фрося, бросаясь к нему, и замерла у него на груди.
От жгучих поцелуев Фроси жаркая краска выступила на лице Самойловича.
— Но как? Откуда? Каким образом ты здесь? — повторял он.
— Навеки, навеки к тебе! Теперь уже никто не заставит меня вернуться к нему.
— Как, разве Дорошенко погиб? — вскрикнул поспешно Самойлович.
— Нет, нет! Но я не могла уже больше оставаться там!.. Не могу терпеть его ласк, не могу! Тебя люблю, мой соколе, мой орле! Тебя люблю! Не отсылай меня к нему! Умру без тебя! Руки на себя наложу! — Щеки гетманши вспыхнули ярким румянцем, слезы выступили ей на глаза.
— Нет, нет, коханая моя! Теперь уж я тебя не отдам никому! — произнес Самойлович, страстно прижимая к себе Фросю. — Но как же ты ушла? Как удалось тебе вырваться?
Он усадил гетманшу рядом с собою на низкий турецкий диван и нежно привлек ее к себе на грудь.
— Горголя помог, с ним вместе.
— Так, значит, Дорошенко нет в Чигирине?
— Нет. Против него выступил Ханенко. У меня была еще надежда, что Ханенко одолеет его, но когда я узнала, что Дорошенко разбил и его, когда я подумала, что он снова вернется в Чигирин и снова начнет терзать меня своими ласками, — тогда я уже все забыла! Тогда я не могла больше ждать и бросилась к тебе! Но ведь ты не отправишь меня к нему назад?
Гетманша обвила шею Самойловича руками и горячо прильнула своими устами к его устам.
Но Самойлович уже не слыхал ее последних слов: известие о поражении Ханенко сразу согнало ту радость, которая охватила его при виде Фроси.
— Как? — вскрикнул он, осторожно освобождаясь из ее объятий. — Дорошенко разбил и Ханенко?!
— Да, да. Разбил наголову, сам Ханенко едва ушел.
— Проклятье! — прошипел Самойлович и поднялся с места. — Все это турецкая помощь!
— Нет, нет, коханый мой! Турки уже ушли… да и их помощь!.. О, если б ты знал, что делалось там у нас, на Украйне… Сам Дорошенко больше не верит им.
Самойлович быстро повернулся к Фросе.
— Как? Разве ты видела Дорошенко?
— Да, видела. Он заезжал в Чигирин на несколько дней…
— Что ж он думает теперь делать?
— Он говорил, что султан предлагает ему ударить и на левый берег,
— Другое? Что же еще?
— Все это Мазепа придумывает, все он…
— Что же, что?
— Я говорила тебе, что Дорошенко уже не верит туркам. Они разорили весь край. Народ проклинает его за этот союз… Казаки готовы отложиться, и вот Мазепа придумал, чтобы теперь, когда турки уже ушли, — послать послов в Москву.
— В Москву? — вскрикнул Самойлович и даже невольно подался вперед.
— Да, да, в Москву. Ведь помнишь, прежде Москва не захотела принять Дорошенко под свою руку, чтобы не нарушить Андрусовского договора, а теперь, когда Польша отказалась навеки от Украйны, Москва может смело принять ее под свою руку…
— О хитрецы, предатели! — процедил сквозь сомкнутые губы Самойлович, и глаза его побелели от злобы.
— Сам Дорошенко никогда бы не додумался до этого, — все это Мазепа, — продолжала Фрося.
Но Самойлович уже не слушал ее. Известие, переданное Фросей, взволновало его до последней степени.
«Вот что придумали! Хитро, хитро! Что говорить! — шептал он про себя, шагая из угла в угол. — Теперь, пожалуй, трудно будет и отговорить от этого Москву… Ну, а когда Москва примет Дорошенко, тогда ты, пане Самойлович, прощайся со своей булавой навсегда! Надо, во что бы то ни стало, пытаться расстроить это дело: отправиться немедленно к Неелову, уверить его, что Дорошенко думает наброситься с турками на левый берег и на Москву. Кстати, Фрося сама может посвидетельствовать ему об этом. Отлично, что она ушла от Дорошенко как раз в эту минуту. Дикий бык, пожалуй, сбесится опять. Ха, ха! Это было бы как раз на руку…»
Самойлович круто повернулся и, подойдя к Фросе, с новым пылом привлек ее к себе.
— Ты сердишься на меня? Ты, может быть, не рад мне, коханый? — проговорила кокетливо Фрося, нежно заглядывая ему в глаза.
— Нет, нет, коханая моя, королева моя! — заговорил горячо Самойлович, прижимая к себе Фросю и покрывая ее лицо страстными поцелуями. — Не отдам тебя больше ему ни за что, ни за что! Они хитрят, но не бойся, мы перехитрим их! Пусть наведет сюда Дорошенко все полчища турок и татар, — я не отдам тебя ему: моя ты отныне, моя!..
Несмотря на эту радостную и неожиданную встречу, обычная холодная рассудительность возвратилась к Самойловичу. Долгое присутствие Фроси в его кабинете могло вызвать толки, подозрения, а Самойлович этого ни в каком случае не желал, он уговорил Фросю возвратиться немедленно туда, где она остановилась, обещая ей не позже сегодняшнего вечера перевести ее в прелестнейшее гнездышко, которое он ей устроит в Батурине.
Проводив Фросю до самых дверей, Самойлович возвратился в свой покой и только что было хотел позвать джуру, чтобы послать его немедленно за Нееловым, как сам джура вошел в комнату и доложил гетману, что какой-то казак настойчиво просит, чтобы его допустили к его мосци.