Рука дьявола

Сидоров Виктор

Быня стал торопливо пробираться сквозь толпу, а Ленька с Култыном пошли поближе к крыльцу, где стоял Митька со своими друзьями. Ленька тогда еще мало знал Митьку и стеснялся его — очень уж неразговорчив.

На этот раз Митька, увидав Леньку, вдруг подмигнул ему дружески:

— А, сосед, и ты пришел? Ну давай к нам до компании.

Леньке здорово польстило такое Митькино внимание, и он с удовольствием встал рядом.

Подошли братовья Татурины — Серега и Колька. Оба смуглые, кареглазые, чубатые, только старший,

Серега, — высокий, плечистый, а Колька — тонкий, гибкий л задиристый.

Они, должно быть, заявились прямо из смолокурни, где с отцом гнали деготь: лица их были усталыми, вымазанными золой и копотью, от одежды резко пахло дымом и дегтем. Серега поздоровался с Митькой за руку.

— Едва вырвались... Папаня заказ большой на деготь добыл и прямо осатанел — никакого роздыху не дает. Ни днем ни ночью. На собрание вот не пущал. С кулаками было пошел...

— Ну?! И как же выбрались?

Серега улыбнулся, взглянув с теплотой на своего младшего братана.

— Да Колька вот... Сказал папане, что-де новый закон вышел: кто, мол, не ходит на собрания или не пущает других — штрафовать будут. А папаня наш ужас как штрафов боится. Отпустил.

Митька рассмеялся, хлопнул Кольку по плечу.

— Ну мастак! Ну выдумщик!

Над площадью вдруг с новой силой грохнул хохот.

— Елбан,— произнес Серега.— Опять выкомуривает что-то.

Все обернулись. Елбан, размахивая бутылкой, выкрикивал:

— Ну кто, а? Без роздыху? Самогоночка — как слеза. Четверть ставлю тому, а?

Однако никто не решался идти на спор.

— Эх вы! — орал Елбан.— Соски вам только и сосать. Вот эдак надо...

И ототкнув бутылку, он опрокинул ее высоко надо ртом. Забулькал самогон, выплескиваясь судорожными толчками из горлышка в разинутую Елбанову пасть.

Парни застыли в удивлении и зависти.

— Вот энто да! Вот энто лакает!

Осушив бутылку, сунув ее обратно в карман, Елбан промокнул губы рукавом.

— Крепка! Все нутро будто скребком ободрала.— И тут же без какой-либо паузы вдруг рявкнул, повернувшись к сельсовету:

— Эй, ты, слюнявый, долго ль будем топтаться тута?

Приезжий вздрогнул и выронил тетрадку. Над толпой опять взнялся хохот, посыпались шутки:

— Ишь, пуганый!

— Штанишки ба проверить!

Парень торопливо поднял тетрадку и шагнул к перильцу, стаскивая с головы картуз.

— Так что вот...— крикнул он хрипловато.— Собрание-митинг молодежи села Елунино считаю открытым...

— Ура! — гаркнул Елбан, и площадь снова зашумела, загоготала.

Приезжий окинул хмурым взглядом толпу, умолк, комкая картуз. Молчал долго, до тех пор, пока Иван Старков не выкрикнул, выйдя из-за спины парня:

— А ну кончай хайлы драть! Не для того собрали вас тут!

Кто-то огрызнулся:

— А ты, Иван, не суйся. Ишь, начальник нашелся. Встал на крылечко и стой!

Но шум,

однако, несколько улегся, и приезжий ожил.

— Так что вот... Прибыл я к вам по поручению нашего укома комсомола.

— Чевой-то?

— Укома, говорю, комсомола.

— А кто он такой? С бородой али нет еще?

— Может, нашим девкам ухажер?

— Га-га-га-га!

— Давай, парняга, ишо говори!.. Веселый, черт!

Парень в самом деле начал что-то говорить, стараясь перекрыть гвалт, но никто его не слышал, а только видели, как по-рыбьи открывается его рот. И от этого взвеселились еще пуще.

Леньке стало жаль парня, да и послушать хотелось: что скажет, как станет сколачивать комсомол?

— Ну чего они галдят?

Глянул на Митьку, а у того брови сдвинуты к переносью, на скулах желваки перекатываются. Он вдруг решительно вскочил на ступеньку.

— Довольно базлать! Дайте послушать человека. А кому нету охоты — вали отсюда и не мешай!

Воспользовавшись наступившей короткой тишиной, приезжий бросил укоризненно:

— Что же вы, ребята, как мальцы желторотые? Будто в балагане на представлении. У меня дело важное. И смешки ваши совсем ни к чему. Очень даже вредные смешки. За это...

Толпа вновь взбурлила, но теперь уже по-иному.

— Но-но, ты не очень-то!

— Ишь, прыщ какой! Ежели натянул кожанку, то и начальник! Стращает!

— Гляди не заговаривайся, а то живо с крыльца сволокем и морду начешем! — Это Никита Урезков.

Неизвестно, чем бы все кончилось, если бы не Елбан.

Он вдруг прогудел неожиданно миролюбиво и снисходительно:

— А что, ребяты, пущай покалякает... А ты, слюнявый, не жуй мочало. Побыстрей выкладывай свое важное дело.

Приезжий поморщился, как от перестоявшегося кваса, однако раскрыл тетрадочку, покашлял в ладонь.

— Так что вот... Прибыл я, чтобы создать в вашем селе комсомол. А что такое комсомол? Это — союз пролетарской молодежи. Содружество всех сознательных молодых крестьян и рабочих. Боевой отряд. Первый помощник большевистской партии. Строитель новой жизни. Ясно?

Парень вопросительно оглядел толпу. Елбан приветственно помахал ему рукой.

— Ясно. Валяй дальше.

Тогда приезжий, заглядывая время от времени в тетрадку, стал выкрикивать с каким-то трудным надрывом.

— Кто мы были до революции? Никто. Мы были рабочим скотом. Мы были угнетены и загнаны царствующими буржуями в темный угол жизни, и нам не было воли ни учиться, ни жить по-человечески. Но вот мы свергли буржуйский гнет. Каждый стал полноправным членом в нашей Советской Республике. Как поется в песне «Интернационал», «кто был ничем, тот станет всем»!

— Во дает! — произнес Култын, с восхищением глядя на приезжего.— Гляди-кось, так и чешет без всякого роздыху.

Ленька двинул Култына локтем в бок.