Рука дьявола
Шрифт:
— Не.. Спит он. Умаялся ужас... Придешь, Лень?
В ее глазах и голосе было столько мольбы и надежды, что Ленька, наконец, смилостивился.
— Пожалуй. Надо подсобить ребятам.
Он до самой полуночи проворочался на своем сеннике, все никак не мог уснуть. Еще ни разу, может быть, не ждал Ленька с таким нетерпением нового дня: ведь впервой станет работать вместе с комсомольской ячейкой!
Утром, услышав еще далекие хлопки бича пастуха деда Феди Парамошки, Ленька вьюнком соскользнул по лестнице с сенника, отворил стайку и погнал коров за ворота.
Увидел
— Доброе утро, Лень! Ты когда пойдешь? Митя уже побежал. Они в сельсовете собираются.
— Вот отгоню скотину да и пойду, — произнес Ленька.
Однако уйти долго не удавалось. Заковряжиха будто чуяла что-то неладное и не спускала с Леньки глаз, заставляя его делать то одну, то другую работу. Ленька злился и страдал от нетерпения, но убежать не решался — еще памятна была встрепка за то, что ходил в Сосновку, к девчонкам. Крепко влетело тогда Леньке. Может быть, Заковряжиха исхлестала бы его еще сильнее, да не дал дядька Аким Подмарьков. Он уже с неделю ходил рубить Заковряжиным новую амбарушку, работал и в тот день. Семен Лукич, чтобы не нанимать еще одного плотника, сам помогал дядьке Акиму.
Когда Ленька, робкий, притихший, появился во дворе, Семен Лукич хмуро подозвал его к себе, произнес, сдерживая гнев:
— Ты где это целый день шатался? Пошто своевольничаешь? Мать тебя поиском ищет. Изболелась вся, истревожилась. Иди успокой.
У Леньки сердце упало — понял, что будет сейчас. Он поплелся в избу, едва передвигая от страха ноги. У крыльца встретился с Яшкой, тот увидел Леньку, в восторг пришел:
— А, Приблудный!
От удовольствия у Яшки на щеках даже румянец зажегся, а тонкие белые губы растянулись в широчайшую ухмылку.
— Ну и будет тебе чичас! Эх и будет! — И быстро, воровато оглянувшись по сторонам, двинул Леньке кулаком в бок и тут же выкрикнул громко:
— Маманя, вот он, Приблудный!
Едва Ленька вошел в сени, как навстречу Заковряжиха. Она тут же схватила его за руку и принялась молча молотить по чем попало. Ленька никогда не голосил, когда его били,— стонал да всхлипывал. А тут, когда Заковряжиха вдруг до хруста вывернула ему руку, он, сам того не ожидая, взвизгнул, словно ошпаренный. Заковряжиха от этого визга совсем взъярилась, рванула ухо.
— А ну умолкни, стерво! Я те поблажу, я тя поуспокою!
Яшка стоял в дверях и упивался зрелищем. Он и сам еще дважды ухитрился ударить Леньку и пнуть. Но вдруг Яшка отлетел в сторону, и в дверях, как был с топором в руке, появился дядька Аким Подмарьков, за его спиной мельтешил Семен Лукич, что-то говоря и пытаясь пробраться в сени. Но дядька Аким, крепкий и широкий, стал на пороге как вкопанный.
— Оставь мальца!
Эти слова дядька Аким произнес негромко, а словно гром ударил: Заковряжиха вздрогнула, распрямилась испуганно и выпустила Леньку. А дядька Аким глядел на нее гневно, сведя лохматые седые брови.
— Хороша ласка сироте!.. А я-то думаю: что это малец всегда в синяках? А он мне одно и
Обернулся круто к Семену Лукичу.
— Вот что, хозяин: еще побьете мальца — худо будет. Под суд пойдешь, понял? Нынче же Лыкову скажу.
И ушел. Семен Лукич от зла и досады замахнулся было на Заковряжиху, но затрещину дал Леньке.
— Пшел отседа, с-сукин сын!.. Не кормить ноне пса энтого!
Два дня Леньку Заковряжиха не садила за стол, но и не била. Теперь вот снова начала, правда, исподтишка и чтобы синяков не было видно.
Когда Ленька вырвался со двора, у сельсовета уже никого не было, шум и говор доносились от бывшей поповской избы, теперешнего народного дома. Комсомольцы — человек пятнадцать — толпились с топорами, пилами, молотками. У секретаря сельсовета Ивана Старкова на ремне через плечо висела обшарпанная гармонь. Все топтались на месте, невесело поглядывая на поповский дом. А там ни стекол, ни рам — все повыбито, переломано. Одних дверей, в сенцы, совсем не было, другие валялись во дворе, сорванные с петель. Крыльцо разобрано и растаскано.
Павлуха Генерал заскреб пальцами в лохматой голове:
— Да, тута работки — ой-ей-ей! Поди, и за неделю не управиться. Тута и десять воскресников мало...
— Верно,— произнес Иван Старков.— Это тебе не штаны с забора таскать.
Ребята захохотали, сразу вспомнив давнюю Павлухину историю.
Случилась она еще в девятнадцатом году. Однажды в Елунино остановился на постой казачий отряд. В Павлухиной избе поселилось сразу три казака. Едва они переступили порог, тут же принялись хозяйничать: один зарубил петуха, заставил Павлухину мать готовить щи, другой выгреб из ларя весь овес для своих коней, третий приказал Павлухиной сестре стирать его одежду. К вечеру все было выстирано и развешено: и подштанники, и рубашки, и портянки, и даже синие штаны с красными полосами.
Павлухе они до того понравились, эти штаны, что он незаметно стащил их с забора и спрятал в густой лебеде за завозней. Хватился казак штанов — нет их! Где? Стал допытываться. Не узнал бы, да кто-то из соседей донес, что, дескать, видел, как Павлуха стаскивал их с забора. Сграбастал казак Павлуху и принялся сечь. «Где штаны, поганец?» Чуть ли не до смерти было засек, но так ничего и не добился.
Когда отряд ушел, Павлуха, согнутый, желтый, едва начав передвигать ногами, вырядился в эти казачьи штаны и вышел на улицу покрасоваться... С той поры и прозвали его Генералом...
Отсмеявшись, комсомольцы снова приуныли: дел всяких много, а ни леса, ни гвоздей, ни стекла. Как тут поправишь дом?
Митька, насупив брови, грыз соломинку, потом кинул ее, произнес решительно:
— Что можно будет сделать — сделаем нынче, остальное потом.
В помещении было еще краше: почти вся штукатурка на стенах была отбита, кой-где не хватало половиц, всюду кучи мусора и нечистот.
Парни — кто кривил губы в смущенной улыбке, кто чертыхался, кто ожесточенно чесал затылок — пошли снова во двор, не зная, что делать.