Рука дьявола
Шрифт:
Лыков приумолк, словно скапливая силы, пробежал быстрым взглядом по лицам собравшихся. Он медленно вынул из кармана пиджака газету, развернул ее и поднял над головой.
— Вот они,— глухо произнес Лыков,— стон и слезы наших братьев и сестер Поволжья. Десять миллионов голодных крестьян просят нас, сибиряков, умоляют: помогите, не дайте помереть, спасите наших детишек. Десять миллионов! И не просто голодных — умирающих от голода! Слушайте.
Ленька почему-то всегда думал, что неурожай, а потом голод случился только в их уезде, что только им выпала такая страшная беда. А тут!.. Столь губерний
— Довольно, Захар! — раздался чей-то осевший от волнения голос.— Говори, что делать нам. И сразу с разных сторон:
— Верно. Не мотай душу.
— Какую помощь?
Лыков свернул газету, отдал ее Ивану Старкову.
— Кто чем может: зерном, сухарями, картошкой, яйцами... Рабочие Барнаула отдали в помощь голодающим деньги. По месячному окладу. Крестьяне нескольких сел Бийского уезда уже собрали семьсот пудов хлеба, семнадцать пудов мяса... Не жалейте, дорогие сельчане, отдать лишнего куска хлеба — он спасет, этот кусок, там, в далеком Поволжье, для мальца мамушку его, для матери — детенка. И не тяните. В неделю чтобы загрузить обоз и отправить в уезд. Особая моя просьба к зажиточным семьям. Может, маслица кто, сала...
Откуда-то из гущи толпы взвился тонкий, будто бабий возмущенный голос. Ленька сразу узнал его — Семена Лукича голос:
— Во, во! Чуть што — дери зажиточного мужика! Успевай поворачиваться! А я не дам! Ни крохи. Я их не рожал, штоба кормить. Не кумовался. Видал, шустрые какие! Сам, говоришь, голодных ртов по Рассее эвон сколь, а руки вота — одни.
Лыков тяжело глянул в сторону Заковряжина, потом снова пробежал по лицам людей.
— Еще есть такие?
Толпа молчала.
— Нет.— Снова глаза Лыкова отыскали Семена Лукича.— Вот что, Заковряжин, никому не нужна твоя помощь. Ешь сам свой хлеб, если он полезет в твою глотку. Обойдемся.
И уже опять к людям:
— Имеется сообщение: к нам в Алтайскую губернию везут из голодающих краев шесть тысяч маленьких детишек. Губисполком постановил разместить их и взять на прокорм в селах Барнаульского, Змеиногорского и нашего уездов. Так что, граждане, великая просьба к вам от Советской власти: подумайте и решите, сколько мы примем детишек. Потом подойдите вот к Ивану Старкову, секретарю сельсовета, и он каждого занесет в список.
Ленька возвращался домой с Култыном: дядька Аким остался в сельсовете поговорить с Лыковым.
— Слышь, Лень, неужто правда: люди друг дружку едят от голодухи? — У Култына глаза, будто у кошки, круглые, немигучие. И в них ужас.— Неужто правда?
Ленька шел опустив голову. У него самого было тяжко на душе: вспомнилось свое голодное мучительное житье, потом длинная дорога, стонущая, смердящая мертвечиной теплушка и тонкое беспрестанное «ись... ись...» Это было только
— Не знаю, Васька. Мы не ели... Кошек вот, змей, ящериц... Тятька мой не мог есть... И помер...
Култын поморщился, судорожно передернув плечами:
— Я бы не стал. Ни за что.
Ленька искоса бросил на Култына взгляд, произнес без всякого выражения:
— Ладно, не стал бы и не надо...
Они подошли уже к Култыновой избе, когда Васька вдруг вспомнил:
— Лень, а мне-то что делать, а?
Ленька взглянул на Култына, не понимая, о чем он.
— Ить загубит меня нечистая сила теперя...
— А, ты вон о чем...— Ленька насупился, думая. Потом решительно, с неожиданной злостью произнес:— Не загубит. Понял? Пальцем не тронет.
У Култына рот открылся от удивления.
— Почему знаешь?
— Знаю. Нет ее, этой твоей нечистой силы. А которая была — в тюрьме уже сидит. Понял? Так и скажи своему Быне. И еще скажи: ежели кто обидит тебя — Быне первому влетит. Комсомольцы так наломают ему хребтину — ужаком будет ползать.
Култын испугался:
— А Быне-то за что?
— Чтоб не каркал да не пугал. Вот. А ты не бойся. Ничего не бойся, понял?
Култын кивнул:
— Понял... А они, комсомол, вправду вступятся за меня?
— Еще бы. Ты — бедняцкая сирота. А Советская власть — за бедных. И комсомол тоже.
Култын приободрился, повеселел:
— Нынче же скажу Петьке! Пущай... А то ишь: кому, грит, ты нужен такой...
По пути Ленька зашел к Шумиловым. Вот уже несколько дней, как тетя Марья поднялась на ноги и начала помаленьку хозяйничать. Теперь Варьке стало полегче, да и повеселей.
Варька увидела Леньку, бросилась навстречу.
— Лень, что скажу!..
Ленька сдвинул брови:
— Что еще?
Он терпеть не мог это Варькино «что скажу!». За ним всегда следовало что-нибудь такое, отчего у Леньки замирало сердце.
— Ну что? Говори быстрей!
— Лень, мы с маманей завтра едем к Мите. В больницу. Проведать. Маманя пирожки печет с морковью — Митины любимые. И еще много всякого!.. Курицу!
Ленька взволновался:
— Утром?
— Прямо с солнышком, чтоб к вечеру домой поспеть.
Ленька с силой взъерошил свои выбеленные солнцем, давно не стриженные волосы:
— Ах ты, беда! А я с утра с дядькой Акимом на пашню. С вами бы съездил… Соскучился по Митрию... Эх, беда! Поклон ему от меня, слышь Варька? — И вдруг хлопнул себя по бедру.— Я ему ягод насбираю! Счас побегу. Чернички! Пущай быстрее поправляется. Она, брат, от всех хворей!..
И выскочил со двора. Дома, отыскав лукошко, предупредив тетю Пашу, он пошагал к лесу, не к своему, что синел справа, а туда, где видел густой и обширный ягодник, когда возвращался от девчонок своих из Сосновки. Вот и знакомые два озерка. Скоро Ленька нашел и канаву, густо поросшую травами, по которой он тогда выбрался из лесного оврага. По ней Ленька и пошел к бору. Края канавы быстро росли и вскоре поднялись изрезанными неровными стенами. Вот и чуть приметная тропка. Вот и ручей падает сверху. Ленька вдруг вспомнил, что где-то здесь скрылись в тот раз Тимоха Косой с незнакомым мужиком. Вспомнил — и сердце неприятно заныло.