Рука дьявола

Сидоров Виктор

Ленька изумленно поднял брови:

— Да ты что, не знаешь? Ить я сколь раз сказывал тебе.

— Я-то знаю, другие не знают.

Ленька беспомощно оглянулся: кто же из них не знает его, Леньку? Встретился взглядом с Сашкой Кувалдой, тот улыбнулся и подмигнул ему. А Генерал выкрикнул:

— Знаем мы его. Ничего парень. Стоющий.

А Митька не унимался:

— Зачем идешь в комсомол?

Ленька подумал с тоской: «Вот ведь зануда. Сроду не знал. Нарочно придирается, чтобы не вписать. Выдумывает всякое, Спиридоновым навеличивает...» Ответил даже несколько сердито:

— Хочу —

вот и иду. В отряд самообороны хочу. Чтоб наган дали. И учиться хочу.

Лыков стукнул кулаком по столу.

— Молодец, браток! Так. По-нашенски. Добрым бойцом будешь. Уже доказал. — Повернулся к Митьке.— Хватит, поди?

Митька, как показалось Леньке, нахмурился недовольно.

— Может, у кого из членов РКСМ есть вопросы?

— Нету.

— Все ясно!

Митька кивнул.

— Ну что, тогда проголосуем? Парнишке-то всего тринадцать лет. Не по Уставу будто...

— Чего там!.. Подрастет!

— Кто «за»?

У Леньки дух замер, а в голове снова мелькнуло проклятое «а вдруг...». Но руки парней легко и дружно взлетели кверху.

— Принят, — сказал Митька и улыбнулся в первый раз.— Единогласно.

— Принят?! — не поверил Ленька.— Уже принят? Теперь я тоже комсомолец?

— Точно. Самый настоящий. На неделе получишь комсомольский билет.

У Леньки вдруг лицо расплылось в улыбке, и слезы заискрились в глазах.

— Ну, спасибо, ребята, ну, спасибо!.. Да я теперь... Да я теперь...— И не знал, что сказать.

На том же собрании приняли в комсомол и Галинку Лушникову, первую девку. Ленька радовался и гордился, что вместе с ним в ячейке будет и она, такая красивая, с такими большими и озорными глазами. Митька тоже радовался, и, пожалуй, больше всех. Когда поздним вечером все они выходили из сельсовета, Ленька заметил, как Митька, быстро оглянувшись — не смотрит ли кто,— поцеловал Галинку не то в щеку, не то в ухо...

Втянулся Ленька в дела и заботы ячейки. Теперь он даже не мог представить, как это раньше жил без них, этих малых и больших забот, волновался и переживал, если вдруг что-то не ладилось у них или срывалось.

Вот и нынче: работа, кажется, шла хорошо, было сделано уже больше половины и столов и скамеек, а он все беспокоился — вдруг все-таки не успеют к сроку.

Они работали у сколоченных дядькой Акимом верстаков, в бывшем амбаре, который теперь гордо называли столярной мастерской.

Не стало больше барыбинской усадьбы. Гришанина мать и сестра после ареста Фомы Тихоновича и смерти Прокофия сразу же куда-то уехали, а все их имущество сельсовет конфисковал и передал селу на общее пользование: и двор, и дом, и мельницу. Теперь мельница работает с утра и до вечера, мелет бесплатно всей елунинской бедноте муку. В барыбинском же доме Лыков и дядька Аким решили разместить школу, а в длинном амбаре, что стоял почти рядом,— мастерскую.

Неузнаваемо изменился этот темный, провонявший затхлостью и мышами амбар. Теперь тут почти каждый день хлопотно, шумно, веет свежим воздухом, запахом сосны и столярного клея. Вместо небольших оконцев по обеим продольным стенам прорублены широкие окна.

В доме тоже кипит работа — плотники ломают внутренние стены и перегораживают помещение на два просторных класса.

Больше

всех, пожалуй, радовался этим переменам дядька Аким. Как же! Ведь наконец-то исполняется его самая красивая, самая дорогая мечта — рождается трудовая школа! И пусть дом Барыбина не дворец с огромными окнами на все стороны, о котором дядька Аким рассказывал Леньке, и стоит не на самом высоком месте, но счастье от этого было нисколько не меньше. Дядька Аким в эти дни как-то распрямился, посветлел лицом и даже будто помолодел. Он однажды взял ножницы и решительно окоротил усы и бороду, но что самое удивительное, снял и выбросил свою опояску — толстую волосяную веревку, за которой вечно торчал его плотницкий топор...

Строгает Ленька ножку для стола, а сам краем глаза поглядывает на дядьку Акима, который по-хозяйски ходит от верстака к верстаку, приглядывается, как идут дела. Одному что-то скажет, другому, взяв инструмент, покажет, как нужно делать.

Не успел Ленька всласть поработать, раздался оглушительный голос Сашки Кувалды:

— Шабаш, ребята. Перекур. У меня ажио уши повяли.

Парни медленно и устало разгибались, откладывали инструменты, неторопливо лезли в карманы за кисетами. Курить пошли к черемухе, к той самой, под которой Ленька в последний раз сидел с Гришаней. Словно сейчас видит он его бледное лицо, печальные глаза, слышит голос: «Осточертело все... Скорей бы уж конец...»

Только много времени спустя понял Ленька эти горькие его слова. Не хотел, не мог Гришаня жить так, как жил его отец, как жил Прокофий.

Ребята шутили, хохотали. Но Леньке было грустно, беспокойно. Где он сейчас, Гришаня? Что с ним? Жив ли? Ленька часто вспоминает о нем, думает. И жалеет. От этого и радость как-то тускнеет, когда слышит, как в Гришанином доме стучат топоры, и видит, как ломаются стены...

Глава 16.

БУКВА «А»

Варька и Култын принесли Леньке две ошеломляющие новости: только что из уезда вернулся Лыков и привез учительницу. Вместе с ними на трех подводах приехал долгожданный комсомольский агитотряд — человек пятнадцать парней и девок.

Ленька расстроился от огорчения: ну почему так не везет ему, почему обо всем он узнает всегда последним? Он торопливо отставил метлу, которой подметал двор, и хотел было бежать к сельсовету, поглядеть на учительницу и агитотрядцев, но Варька охладила его: учителка куда-то ушла с Лыковым, должно быть, искать избу для постоя, а агитотряд уже в нардоме, отдыхает и готовится к представлению.

— И Галинка Лушникова с ними, и Митя. Говорят, будут шить какой-то занавес.

Култын захлебывался:

— Она молодая такая, в кожаной тужурке, в сапогах, а на голове косынка красная...

Ленька разозлился:

— Кто — «она». Кто в тужурке?

— Как «кто»?! Учительша. Кто же еще? А глаза черные, так и стригет ими, так и стригет... Злющая, должно быть, у-у!..

Варька перебила:

— Чего болтаешь? И ничуть не злющая. Я как раз стояла у крылечка, а она подошла ко мне и говорит: «Здравствуй, девочка. Как тебя зовут?» Я ей говорю: «Варька». А она говорит: «Зачем же — Варька? Варя. Очень хорошее имя...»