Рука дьявола
Шрифт:
И Ленька, морщась, сдерживая стоны, приподнялся, ласково подзывая коня:
— Карька, Каренька, Каря... Иди сюда, иди... Но конь даже ухом не повел: уходил все дальше и дальше, пощипывая траву.
— Баран ты, остолоп ненажорный,— зло закричал Ленька вслед коню, поняв, что не дозваться его и что с ним уходит последняя надежда добраться до села.
Боль, досада, злость и беспомощность — все смешалось в одну кучу, и он ожесточенно, с каким-то яростным подвыванием, заколотил кулаками по земле, будто это она была во всем виновата.
Постепенно он успокоился, присмирел.
И тут его прошила новая мысль, переворошив душу, как ветер охапку соломы: «А что, если Карька раньше меня придет в село? Один, без Гришани? Что тогда? Ить Фома Тихонович враз поймет, что что-то неладно, поскачет на стоянку, а там... Нет, нет... Тогда все пропало... Тогда...» Ленька не стал больше додумывать. Собрав все силы, морщась и охая, он встал. Прошел десяток шагов, упал. Полежал несколько, снова поднялся. И так до тошноты, до одури. Потом, помнит, лез на четвереньках и плакал. Плакал, как последний слюнтяй. «Геройский!.. Вот тебе и геройский!»
Ленька тогда все-таки быстрее добрался до села, чем Карька. Тот пришел только на другой день, когда Фому Тихоновича уже схватили.
Теперь все это далеко позади. Теперь село живет совсем другими мыслями и делами, а вместе с ним и Ленька. Он заметно переменился, стал будто бы взрослее. Не простое, видимо, дело — заглянуть смерти в глаза.
В последние недели, после хлебной страды, у Леньки почти нет свободного часа, все время занят: то по хозяйству, то ходит с дядькой Акимом на заработки — помогает ставить избу одному погорельцу на Старом конце. А в дни отдыха — по воскресеньям работы еще больше: он вместе с комсомольцами делает для нардома, а главное для школы, скамейки, столы и разные полки.
Ленька уже довольно-таки хорошо наловчился орудовать и рубанком, и долотом, и ножовкой. Дядька Аким нет-нет да и похвалит его:
— Ну, Леньша, ты — самый что ни есть талан! Ишь, не токо, оказывается, кулеш можешь готовить, а и рубанок слушает тебя! — И добавлял ласково: — Давай, давай, милок, работай, учись, авось столяром станешь. Большой руки. Нарасхват!
Ленька смущенно смеялся и принимался строгать еще прилежней.
Работы предстояло много, а времени — в обрез. Все столы и скамейки нужно было сделать до снега, к открытию школы. Так решила комсомольская ячейка.
И парни старались, работали без устали, с редкими перекурами, от солнца и до солнца. Старался и Ленька: ведь он теперь тоже комсомолец.
Сейчас он поуспокоился малость, привык к этому. А в первые дни чуть не лопался от гордости и радости, особенно когда шел на военные занятия.
Член РКСМ! Сдержал свое слово Лыков, приняли Леньку в ячейку! Единогласно! Ленька боялся: вдруг Митька чего-нибудь воспротивится. Но и он вместе со всеми поднял руку.
Нет, никогда Ленька не забудет тот день: сколько у него было тревог, сколько радости!
Его принимали на первом же собрании после приезда Митьки из больницы.
Утром Ленька забежал к Шумиловым: занес топорище, которое сделал для них дядька Аким. Тети
Крепко он сдал, Митька, за время болезни, окостлявил, нос будто вытянулся, и уши оттопырились. Не понять: или от худобы, или что острижен наголо. На лице одни глаза прежние: черные, быстрые, с затаенной усмешкой. Полтора месяца провалялся Митька в больнице. Доктора едва выходили его, сказывали: если б опоздали привезти — помер бы. Операцию какую-то делали, пулю вынимали. Теперь ничего, совсем здоровый, только худой вот...
Ленька отдал Митьке топорище и заторопился уходить. Однако Митька остановил его:
— Погоди, Лень, дело к тебе... У нас нынче вечером в сельсовете собрание ячейки. Приходи. Принимать тебя в комсомол будем.
Ленька чуть не упал- от неожиданности.
— Меня?! В комсомол?!
— Тебя. А что? Ты ж сам просился. Или забыл?
Ничего Ленька не забыл: и как просился, и как Митька не вписал его в ячейку. Он хотел было сказать, что ему и сейчас нет четырнадцати годов, а только тринадцать, да промолчал. На всякий случай — мало ли чего.
До самого вечера Ленька промаялся, будто заболел: еда в горло не шла, работа не клеилась. Ходил по двору как неприкаянный, нервничал и все поглядывал на солнце: скоро ли вечер?
«Как они там будут меня принимать? Что будут делать? А вдруг не примут? А вдруг скажут: погоди еще? А вдруг...» Эти «а вдруг» совсем измотали Леньку.
Наконец солнце медленно, будто нехотя стало опускаться за крыши изб. У Леньки сердце защемило: «Пожалуй, пора...» И он, полный отчаянной решимости, чуть побледневший, пошагал к сельсовету. Но этой решимости Леньке хватило как раз, чтобы взяться за скобу и открыть сельсоветскую дверь.
— Заходи, заходи, Леня,— раздался голос Лыкова. Он сидел за столом вместе с Митькой и Серегой Татуриным и приветливо глядел на Леньку.— Чего остановился? Айда сюда, к столу вот.
Ленька, жалко улыбаясь, пряча зачем-то руки за спину, протопал до стола и остановился.
От стола струился малиновый отсвет. Ленька стоял перед столом напряженный, с вытянутой тонкой шеей, будто собираясь вот-вот взлететь к потолку. Он стоял и ждал: что же будет дальше?
Никто, однако, не торопился сказать ему об этом: Митька с Лыковым переговаривались вполголоса, Серега что-то старательно писал на листке огрызком карандаша. Ленька взглянул повыше. Со стены на него смотрел чуть усмешливыми прищуренными глазами Ленин. Он, казалось Леньке, все понимал и сочувствовал ему и словно говорил: «Не робей, Ленька. Все будет хорошо...»
И Ленька в самом деле вдруг вздохнул глубоко и опустил уставшие от напряжения плечи.
Над столом поднялся Митька.
— Ну, так вот, товарищи, Ленька... Леня Спиридонов просится к нам в комсомол. Как будем решать?
Послышался гулкий голос Сашки Кувалды:
— Как решать — принимать!
Митька перевел взгляд на Леньку.
— Расскажи, Спиридонов, свою биографию.
Ленька судорожно сглотнул слюну.
— Это чего?.. Какую такую?..
— Ну, кто ты есть, где родился, кто твои родители.