Рука Москвы

Таманцев Андрей

Томас никогда не чувствовал себя обделенным любовью. Нет, никогда. Но сейчас вдруг понял, что то, что он считал любовью, к любви не имеет ни малейшего отношения. В его жизни было много секса, но ни за кого у него никогда не болело сердце.

Любовь, оказывается, это не дар.

Надо же.

Любовь, оказывается, это крест.

Если бы можно было отмотать время, как магнитофонную пленку, хотя бы на три недели назад! Тогда он сумел бы увернуться от навязываемой ему роли внука национального героя Эстонии и жил бы себе, как жил.

Томас глубоко задумался и честно признался

себе, что он, пожалуй, не согласился бы вернуться в свою прежнюю жизнь с ее простыми заботами и бесхитростными удовольствиями. Нет, не согласился бы. Почему?

Почему, почему!

Потому.

А еще потому, что в той его жизни не могла появиться Рита Лоо.

Как же ему с ней быть? Попытаться вмешаться или предоставить всему идти своим безжалостным чередом? Но ведь это он сам, хоть и невольно, стал причиной ее срыва, оказавшись наследником штандартенфюрера СС Альфонса Ребане не в материальном, а всего лишь в духовном смысле. Каково ей было узнать, что наследник эсэсовских миллионов, которого сосватал ей в женихи ее отец Генрих Вайно, на самом деле гол, как бройлер в магазинной витрине?

И ведь что важно: она все-таки вернулась к нему. Да, вернулась. Сама. Сама пришла к нему, как бездомный котенок. К нему, нищему, голому, как бройлер. Даже не подозревая, что он уже вовсе не гол, что у него в кармане сертификат на пять процентов акций процветающей компании «Foodline-Balt», место в совете директоров с зарплатой штуку баксов в месяц, пожизненная стипендия от национал-патриотов в пол-штуки, если Янсен, конечно, не гнал туфту, да к тому же пятьдесят тысяч «зелененьких» в сейфе гостиницы. Он совсем не гол, он, можно сказать, хорошо упакованный господин, способный обеспечить ей приличное существование. Когда она узнает об этом, это будет для нее радость. Большая радость. Потому что нежданная. И эта радость поможет ей перестрадать ломку.

Вернулся Сергей Пастухов. Посмотрел на Томаса, ничего не сказал, ушел в свою комнату. И то, что он здесь, рядом, то, что эти русские ребята охраняют его, хотя и относятся к нему без того уважения, с каким охрана должна относиться к охраняемому лицу, вдруг наполнило Томаса уверенностью, что все обойдется, что они решат все проблемы.

Кроме одной.

Той, которую может решить только он сам.

И Томас решился: прошел в свою спальню, достал из-под ковра пакетик с героином, разорвал целлофан и высыпал белый порошок в унитаз.

Все. Дело сделано. Он принял на свои плечи свой крест.

«Господи милосердный, дай мне сил, чтобы донести его до конца. Дашь, да? Смотри, я в Тебя верю!»

Томас вошел в белую спальню. Нужно было хоть немного поспать, предстояли нелегкие дни. Он нырнул под покрывало и пристроился рядом с Ритой. Ее волосы щекотали ему лицо. От них шел запах тонких духов и табачного дыма, какой-то кислятины. А от черного шерстяного платья, похожего на длинный свитер, вообще воняло то ли помойкой, то ли ресторанной блевотиной.

Томас поднялся и решительно снял с нее платье, стянул черные колготы и разобрал постель. Она никак не реагировала на его бесцеремонное верчение, была безвольна, как тряпичная кукла. Под платьем и колготками не было ни рубашки, ни лифчика, ни трусиков. Очертания ее тела были размыты неярким кремовым светом лампы.

Красивая маленькая грудь с торчащими в стороны, как у козы, розовыми сосками. Хрупкие плечи. Изящные руки с тонкими

пальцами, про которые не скажешь, что они могли держать снайперскую винтовку и нажимать на курок. По-девичьи плоский живот, не знавший родов. Грациозные ножки с плавной линией высокой ступни.

Но самым красивым у нее были волосы цвета спелой осенней ржи. И длинные, с легкой волной, на голове, и пышные, вьющиеся мелким барашком, над тем самым таинственном у любой женщины местом, откуда проистекают все радости и все беды мира.

Томас улегся и заботливо укрыл Риту одеялом. Она зашевелилась, потыкалась и сунула голову ему под мышку.

Как бездомный котенок, который ищет защиты у бездомного щенка.

Бездомным котенком он назвал Риту сам, а бездомным щенком почему-то назвал дядя Костя его. А еще раньше Артист почему-то назвал его Гамлетом.

Нужно будет однажды все-таки прочитать этого «Гамлета».

Томас не знал, сколько времени он проспал. Лампа горела, но освещала лишь абажур. Белые шторы на просторном окне напитались сумраком то ли серого дня, то ли раннего вечера. Рядом с ним на коленях стояла Рита, одной рукой трясла его за плечо, а другой тыкала ему в лицо пустую сумочку.

— Где? — хрипло повторяла она. — Где? Где? Где?

Он понял: началось.

Томас знал, что взвалил на себя нелегкую ношу. Но он и понятия не имел, насколько она будет нелегкой. Он словно бы провалился в подземный мир, отделенный от обычной жизни хрупкой пленкой, как тонкий лед отделяет погожий зимний день от мрачных глубин, населенных чудовищами. Этот мир был ад. Глаза Риты горели безумным зеленым огнем ада. Сам Дьявол разрывал ее внутренности стальными когтями, а она визжала, царапалась, раздирала ногтями грудь, чтобы выпустить из себя ад, пыталась перекусить вены, чтобы ад вылился из нее с кровью, истек. Приступы ломки обрушивались на нее, как свирепые штормовые валы. Томас чувствовал, что в его руках бьется какая-то жуткая, нечеловеческая сила.

Время исчезло. Почернели портьеры. Кремовый свет лампы распух, залил углы спальни. Весь мир сузился до размеров спальни. За ее пределами шла какая-то жизнь, стукала дверь, входили и выходили люди, слышались мужские голоса. Знакомый

— Сергея Пастухова, потом один отдаленно знакомый. Томас не сразу вспомнил его, но все-таки вспомнил. Это был голос доктора Гамберга. Томас удивился: он же остался в Аугсбурге, чтобы попытаться выяснить, почему гроб его дедули оказался пустым. Но это был все-таки доктор Гамберг. Он заглянул в спальню, потрогал лоб Риты, проверил пульс. Неодобрительно покачал головой, предложил: «Укол?» Томас сказал: «Нет». «А вам?» Томас повторил: «Нет». «Тогда держитесь», — сказал доктор Гамберг и вышел. Потом Томасу показалось, что он услышал голос дяди Кости. И снова удивился: дядя Костя же улетел в Питер.

Но вся эта внешняя жизнь была далекой и словно бы нереальной. Реальной была только спальня. И в спальне был ад. Из темных углов насмешливо скалился усатый череп Мюйра, пророчил беду. В минуты затишья, когда силы оставляли Риту, Томас жадно курил и страстно молился. Может быть, молитвы его были услышаны Им. «Где?» превратилось в «Дай!» Шторм начал еле заметно слабеть.

— Пусти, — после очередного шквала сказала Рита. — Мне больно. Пусти!

Томас разжал руки. Она откатилась, прижалась к спинке кровати, смотрела оттуда настороженно, как загнанный в ловушку зверек.