Рука (Повествование палача)

Алешковский Юз

Сущность мести в том, что Разум хочет, насильственным путем восстановив, как ему кажется, справедливость и воздев мерой за меру, вырвав око за око и зуб за зуб, именно почувствовать, вы слышите, почувствовать умиротворение и угасшую наконец страсть мстить, мстить, мстить. Он хочет не представление иметь о мести, которое не насыщает, подобно тому, как представление о боли не есть его собственная боль, но боль ноги, руки, ребра и носа, а освящения своего беззакония и присвоения прав Высшего Судии судить, рядить и восстанавливать справедливость. Он хочет несомненного свидетельства, что прав он был, не согласившись со злодейством

или обманом, допущенными по отношению к личности его хозяина. Не согласившись и презрев веру Души в то, что не избежать виновным в злодействе наказания, если оно тотчас же не постигло их он сам бросается творить суд, но не утоляет жажды, прильнув к черной воде мести, которая солона от века, и только распаляет себя, когда не безумеет от ненависти...

Свидетельств правоты мести быть не может. То, что за них принимается иллюзорно и провоцирует на новые мстительные действия. Месть всегда разумна...

А пример ваш насчет человека погибшего, но, на его взгляд, отомстившего, говорит не о неразумности поступка, а как раз об исключительно разумном подходе к ситуации. Знал, что загубит и свою жизнь гордый мститель, и чужую и наверняка слышал голос души, как я его не раз слышал "Оставь их, Вася! Оставь! Нам свидеться надо! ", но пренебрег и загубил сразу несколько жизней, сотни жизней, тысячи жизней! Так что получается: месть разумней жизни. Безумие так думать! Но я угрохал ради мести свою жизнь и покончил бы с ней, если бы не поделился со мной жизнью Фрол Власыч Гусев. А вы не ловите меня на том, что говорю я с симпатией о Боге, с ненавистью о Дьяволе, служа-то лично ему, и к тому же нарушая не только соцзаконность, но и естественное право человека... Вы у меня скоро отменным диссидентом заделаетесь, гражданин Гуров, почище, чем ваш внук Федя!

Что я, собственно, так путанно болтаю о мести, бооли, причем болтаю не своим голосом, наверно, автоматически подключаясь к ходу чьих-либо мыслей. В данный момент к мыслям фрола Власыча. Где моя папочка? Дайте-на я зачитаю одно из показаний моего кормильца и поильца жизнью.

60

Я, Фрол Власыч Гусев, обвиняемый не ведающим, что творит, гражданином следователем Василием Васильевичем Шибановым, чей год рождения и место мне неизвестны, в том, что я 28 февраля 1935 года в два часа, не помню, во сколько минут, вышел из ресторана "Ермак" и вошел в Царство Божие, что во мне, полностью признаю себя виновным и могу по существу дела показать следующее:

Существо дела шло и весне. На ветвях фонарей набухли готовые распуститься почки. Каменные, покрытые инеем оттепели, дома чесались о спины кошек и, отряхиваясь от розовых лапок сизарей, взмывали в бездонное более, чем обычно, небо.

Площадь Павелецкого вокзала грелась под теплыми телами баб, прибывших в большую деревню. Боясь кинуться в каменный лес, бабы толпились у стоянки извозчиков. Здесь дымился, оживая под конским навозом, асфальт. Воробьи, озябнув за зиму, пьянели от горячей пищи.

Трамвай похотливо, но добродушно звал к себе баб. Бабы пошли к нему со сладкой истомой волнения и страха. Уж больно хотел их трамвай. Недаром он назывался удивленным именем "А". Бабы пропустили его, в сели в тридцать пятый, названный так в честь цифры года, родившего трамвай от одного небезызвестного маршрута.

Увязавшись за ними неведомо для себя почему, я немедленно возвратился к извозчикам, ибо все они сидели на своих облучках в позе Н. В. Гоголя на

посмертном постаменте, но переодетые и загримированные в разные носы, глаза, прически, бороды, усы и общие лица. Ошибки быть не могло.

Первый же извозчик в ответ на мое приветствие: "Николаю Васильевичу наше с кисточкой !" грязно выругался, что, естественно, было вызвано объективными причинами; как-то: падением нравов, последовавшим за этим отсутствием достойных седоков, ценой на овес и нерегулируемой рождаемостью всевозможных неживых трамваев. Интеллигентный и мягкий по замыслу родителей и Родины, я сел в пролетку и воскликнул, повинуясь одному из многих моих внутренних голосов, равнополномочных в раопорядительствах и повелениях, касающихся непредуомотренных мною лично поступков... Прости, Господи, за нежданное нашествие действительного причастия настоящего времени и страдательного причастия прошедшего времени...

– К паровозу, будьте любезны, проедемся с вами вместе, - воскликнул я, инверсируя непозволительно часто для трезвого человека.

– К которому?
– спросил, вскинувшись, и вмиг перестав походить на Н. В. Гоголя, извозчик.

– Привез...в Москву... за собой... который поезд... траурный с Ленина... телом, - ответил я, стараясь прекратить инверсии сдерживанием дыхания.

– Деньги вперед!

– Ста... жалуй... по!
– с готовностью сказал я.

Расплачиваясь, я неосторожно высказал мнение о сходстве извозчика с маршалом Блюхером, на что тот возразил следующим обрезом:

– Ежели ты меня сразу обозвал и блю и хером, то я тебя не к паровозу отвезу, а в участок.

– Прости, человек!
– взмолился я.

– Прощаю. Паровоз тебе зачем?

– Желаю Симбирск в немедленно уехать! Пора! Я пошел... в тупике... любезный! В тупике я!

Конь летел, как сей час помню, аэропланной рысью. Вот уж мы недалеки от цели моего путешествия.
– Чу!
– воскликнул я, чувствуя, что "Чу" это то, что было после. Чудо! Но когда бы не воскликнул я "Чу!" то, значит, чудо было бы мне явлено сразу.
– Стой, ямщик! Стой, сестра моя - лошадь! Вы живые символы моего покровительства. Я блю вас лю чень о!..

Один остался я наедине с чернеющим в легком и светлом тумане весны паровозом. Он надраен был до блеска, нянькой-народом. Сверкали даже в тумане его вороные бока, сверкала грудь, горела медь в глазах, горела медь полосок и кругляшек, краснели смазанные маслом спицы черных, стальных колес, черен был угольно тендер и безукоризненно сидел неизвестно на чем черный цилиндр трубы.

– Ты похож на игрушку детских лет Дьявола, - сказал я паровозу, вскочил, вцепившись в блестящие поручни, на подножку лесенки и так привычно, словно влетал я в нее каждую смену, влетел в кабину машиниста.

Влетел и, мысленно прощаясь со всем тем, что осталось за окном и уже начинало обращаться вокруг меня по малому кругу жизни, спустил тормоза, закрыл, как говорится, сифон, открыл поддувало, поддал парку, кажется, в цилиндры золотников, и только чудом не сбив пивной ларек, распугивая усатых носильщиков с белыми слюнявчиками на груди, сделал разворот, мучительно стараясь при этом угадать: в рельсах я или вне их?

Ах, как было мне хорошо среди стрелочек, краников, стеклышек, трубочек, рычажков и колесиков! Как сладостно чихнул я от кислятинки дыма в ноздрях, и хрустнула, словно морская песчинка, на зубах моих крошка угля!