Рука (Повествование палача)

Алешковский Юз

Я как бы скромно закусывал первый выпитый глоток пространства, дрожа от восхитительного, неземного ощущения движения истории вспять, и высовывался из окна с тем, чтобы ветер высекал слезы из глаз моих и не позволял им срываться со щек, чтобы он под стук колес уносил с губ слова нелепой песенки: Мой паровоз, лети назад и делай остановки. Стой, пожалуйста, подолгу на каждой. Я буду вишни покупать в кулечках из-под "Правды" и "Известий". И буду пить и буду пить в киоске газировку... Я так люблю, я тан люблю-ю-ю любую остановку. Кроме коммуны. Эх, кочегар, давай шуруй в горниле уголечек.

– Чу!
– воскликнул

я снова, узнав в кочегаре, вышедшем из тендера, моего старого знакомого.
– Не чудо ли это, мой друг?

Ни слова не отвечая, кочегар подкидывал в топку уголь, и лицо его чумазое пламенело недобрым пламенем. Это был он - Разум Возмущенный.

И был он "обратно" молчалив, не то что на пути "туда", и отдыхал от смертельной усталости на каждой остановке. А поскольку мы стояли на каждой остановке бесконечно долго, то он чудесно отдохнул.

– Где Душа твоя, усталый кочегар?
– спросил я.

– Ушла она от меня, - чересчур многословно ответил Разум, возмущаясь исключительно по инерции, так любимой нашим паровозом с самого детства.

– Куда?

– За кудыкины горы.
– Разум смотрел на пламя огня и непонятно

почему не обугливалось его лицо. Сидел он на чурке очень близко от

топки, где плавились и были белее белого колосники.

На этой остановке я купил у бабы, обнявшей глиняную, как сейчас

помню, крынку, похожую на ее фигуру, топленого молока с поджаристой

корочкой и шариками сбитого маслица. Мягкий, пушистый, добрый,

круглый хлеб казался выпеченным тысячи лет тому назад. С

достоинством, не обижающим другого человека, я поклонился старухе,

которая была старше хлеба. Мы сели на рельсу.

Жирата-водокачка смотрела с высоты, как мы едим хлеб с молоком,

делясь с железнодорожными птицами едой и взглядами на жизнь. И Разум

поведал мне, что теперь живет он один-одинешенек в опостылевшем ему

теле, нуда возвращаться с различных заседаний и словопрений

не-о-хо-та. Душа ушла от него незаметно, даже не оставив записки со

скорбным или оскорбительным словом.

– О-о!
– сказал Разум.
– Это на нас похоже! Это - наш стиль:

сделать побольней и порасковыристей. Хорошо, что я не чувствую боли

и только устаю. Но ведь представление о боли тоже в конце концов

неприятно. Где уж там! Мы привыкли думать только о себе! Нам

кажется, что боль может быть исключительно душевной, а не разумной.

Откуда она это знает? Она же, по ее словам, вообще ничего знать

хочет по причине безусловной мудрости. Пе-ре-мудр-ство ва-ли,

Сударыня! Хоть и сам я временами страдаю от одиночества и

покинутости, а не от представления об этих состояниях. Это я

вынужден признать. Да-с!.. Зато - взгляните с паровоза вокруг! Вы

же не станете отрицать наших достижений? Взгляните! Заложен в

основном фундамент новых общественных отношений. Мы готовим для

Запада бациллу хаоса, бациллу Народно-Освободительных движений!

Уничтожена ко всем чертям эксплуатация человека человеком!

Одновременно начато создание матбазы коммунизма. Вы же не станете

отрицать того, что человеку, желающему как можно дольше не работать и

не производить еду, одежду, сталь, бензин и оружие, необходимо

сделать неограниченные

запасы вс этой штуковины. Вот - запасемся,

сядем и начнем развивать таланты и способности. По головкам начнем

гладить друг друга. Памятник поставим ленинской мудрости.

Гранитный бескрайний цоколь. На нем много мраморных головок. Головки отцов, матерей, братьев, сестер, жен, детей, друзей, соседей и сослуживцев. Возможно, допустим туда парочку империалистических и реакционных головок миллиардеров. Прекрасная композиция с гениальной кинетической деталью: бронзовый, нет - золотой кулак, золотая Рука круглые сутки бьет по головкам, не разбивая, конечно, мрамор, зачем же разбивать, если головки не живые? И мрамора к тому времени останется мало...

На чем я остановился? Да, да! На коммуне... Бьет золотая рука с бриллиантовыми ногтями по мраморным головкам, а мы сидим на скамеечках около фонтанчиков бездушные, но счастливые! Мы наш, мы новый мир построили и самолеты дежурные в небе непрерывно обновляют протянувшиеся от горизонта до горизонта лозунг, автор которого еще не имел чести родиться: "Коммунизм это история, ушедшая на вечную пенсию". Грандиозно! Не искра ли, паррон, не правда ли? А на ваше возражение, Фрол Влаоыч, относительно полного разрушения в пути до прибытия на остановку всей личностной структуры человека и так называемых традиционных ценностей, я вам отвечу следующим образом: алмазы, дорогой фрол Власыч, создаются ныне искусственным путем! Да и решеточки кристаллические различных драгоценных камешков научимся мы взращивать. Вместо душ вправим в себя сапфиры, изумруды, хризолиты, жемчужины белые, черные и розовые, александриты вправим в тела, и радужней соцветий не было еще, воскликнем, на свете!

Каждый! Каждый человек будет у нас поистине драгоценен, а светлая память о необходимо утраченном осветит наши улицы, площади, проспекты, голые леса и пустые зоопарки. Не надо, кстати, мрачно пророчествуя, забывать о небывалом расцвете инженерной биологии в предкоммунизме, не надо!

Необходимости сколько-нибудь существенно изменить физический облик человека, я думаю, не возникнет, и поэтому инжбионеры займутся, если уж на то дело пошло, закреплением в памяти индивида того, что вы несколько мнительно и капризно называете традиционными ценностями... Так что одиночество мое, выходит, не бездеятельно и мнимо. Я член партии, а посему ощущаю себя, подобно члену тела - руке, ноге, носу, кишке или еще чему-нибудь такому, не оторванным от общего организма, а наоборот равноправно участвующим в его сложнейшем функционировании и нуждающимся в нем не меньше, чем он во мне. Мы все, Фрол Власыч, одно единое тело, и только по недоразумению не ловим иногда и массе нового количества дыхания нового качества: присутствия коллективной души не ловим. Вот как!

Я понимал, что Разум отвлекая от движения назад и летел, летел, забывшись на остановке, вперед. Осторожно вывел я его из этого состояния намеком на неотвратимость возвращения на паровоз. Поехали. Тук-тук-тук. Пуф-паф-пуф-пуф...

Долго в Горках стояли. Гроб носильщики сгружали. Женщина с выпученными глазами на саночки детские его поставила, рукавицы надела, взяла веревку в руки и потянула за собой по притоптанному гражданами снегу саночки с гробом на погост. Оттура доносились скрежет лопат по мерзлой земле и удары лома...