Рукопись, найденная в чемодане

Хелприн Марк

В замену миссис Людвиг, сказали мне, пока еще никого не наняли. Наймут, как только представится такая возможность. В переводе на человеческий язык это означало, что секретарши у меня не будет, как бы долго я в фирме ни оставался.

Кроме того, комитет наложил запрет на мои траты во время поездок. Мне объяснили, что, хотя это и отражает общее изменение в политике фирмы, запрет коснулся пока лишь меня одного. В общем, по ряду признаков можно было почувствовать, что звезда моя клонится к закату.

Я отправился домой и там, бессильный и одинокий, проспал целых три дня.

Когда я проснулся, то не был уже ни беспомощным,

ни одиноким. Я прекрасно отдохнул, и ко мне вернулась надежда. Стоял июнь, близилась к вечеру пятница, и это был один из тех нью-йоркских вечеров, когда воздух сладостен, а жизнь мягка. На закате все стекла обратились в золото. Бриз был нежен, как в сновидении, а когда ветер крепчал, был он теплым и ободряющим.

Я знал, что останусь теперь на ногах всю ночь и что мне предстоит наблюдать за тем, как вместе с ветром рассвета будут взмывать в воздух птицы, и проследить за всеми переменами в небе, увидеть ту размытую синеву, какая бывает в нем только в пять утра.

В компании Стиллмана и Чейза со мной покончили не потому, что я не справлялся со своей работой (как раз с нею я управлялся по-настоящему хорошо), но потому, что меня оставила Констанция, а Констанция оставила меня из-за кофе.

До Констанции дорога передо мной была открыта, так как работником я был надежным и достойным всяческой похвалы, но потом, повстречав ее, я взмыл, как ракета. Как только меня начали ассоциировать с ее огромным состоянием, успех стал липнуть ко мне, как кошачья шерсть. Банкиры-инвесторы грезили этими миллиардами, и каждый хотел сидеть рядом со мною за ланчем или на заседании правления. Я быстро был внедрен в ближний круг, который все чаще и чаще принимал решения за мистера Эдгара и вскоре после его кончины вынырнет на поверхность, потрясая волосатыми лапами, полными кровавых денег.

Я считал это само собой разумеющимся. У меня не было нужды в компании Стиллмана и Чейза, так как я был вполне способен купить или учредить свой собственный инвестиционный банк. В те дни я полагал, что, чем бы я ни занимался, каблуки мои будут постукивать по полированному мрамору всю оставшуюся жизнь. Но когда мы с Констанцией разошлись, меня отбраковали из стада.

После трех суток сна я страшно проголодался и поэтому решил как следует прогуляться, а потом хорошенько пообедать. Оказавшись лицом к лицу с реальностью своего положения, я был по-настоящему счастлив – тем счастьем, какое испытываешь при уплате долга, даже если это оставляет тебя нищим.

Одевшись в хаки и белую рубашку, я поспешил наружу, в прекрасный вечер, и наискосок прошел через парк. Я надеялся, что не увижу Констанцию, исполняющую какой-нибудь кофейный танец на овечьем лугу, и надежды мои сбылись. Воздух доносил запах цветов и теплыми волнами вздымался над озерами и полями. Добравшись до площади Колумба, я зашагал быстрее, а к тому времени, когда, почти часом позже, вошел в ресторан, был совершенно готов побороться с судьбой.

Что я и сделал, хотя и не сразу. В те дни никто, кроме браминов и биохимиков, не знал об опасностях, которые таит в себе жир, и питался я соответственно. В «Голубой мельнице» заказ делали из меню, написанного мелом на доске, которую официант ставил возле вашего столика, и в тот вечер не было ничего, кроме ребрышек ягненка. Я не возражал. Их подали с крошечными, хрусткими ломтиками жареного картофеля, салатом, приправленным дух захватывающим (быть может, в буквальном смысле) рокфором и стаканом «Святой Магдалины». Для надежности я заказал всего по две порции, несмотря даже на то, что знал: сразу после еды я, несомненно, предамся излишествам в кондитерских.

Гудзон-стрит

была переполнена милующимися парочками: девушки были в летних платьях, а их кавалеры – в габардиновых костюмах и при синих галстуках. То был пятничный вечер, когда впереди простирались суббота и воскресенье, даруя возможность исправить ошибки и обдумать невзгоды минувшей недели.

За соседним столиком я увидел красивую женщину. Она, должно быть, недавно приехала с побережья, ибо свежий загар придавал ее юному лицу цвет, исполненный жизненной силы. На ней был сарафан, так открывавший ее великолепные плечи и руки, равно как розовую гладкость участка между горлом и грудью, что это заставляло цепенеть всех мужчин вокруг. И я испытал чудесное замешательство, обнаружив, что она, хоть и была там с кем-то другим, глядит на меня.

Я никогда не был особо привлекательным для взоров, но по той или иной причине всегда оказывался вовлеченным в любовные истории – возможно, потому, что сам любил с такой самоотдачей. У Марлиз другое мнение: «Женщины тебя любить, потому что женщины любить сумасшедших». Так или иначе, я тут же до беспамятства влюбился в красавицу, явившуюся с пляжей Истгемптона, и обнаружил, что не осознаю ничего из окружающего, кроме того, что было в моей тарелке.

Этот рейд на автопилоте медленно подошел к концу, когда я осознал, что предмету моей пламенной страсти стало явно не по себе. Она перестала вперять в меня взор, оборвала разговор с порывистым парнишкой из колледжа, пытавшимся составить ей пару, и бросала встревоженные взгляды поверх моего плеча, нервно касаясь своих прелестных каштановых волос.

Я насторожился, наблюдая за ее реакцией на беспорядки, разворачивавшиеся в дальнем конце зала. Сначала я их не замечал, но вскоре звуки напряженной, пропитанной адреналином и перехватывающей дыхание ссоры заполнили весь ресторан. Все замерли.

Трое официантов сгрудились вокруг стола, где сидел в одиночестве мужчина, доставлявший множество хлопот. Просто пьяный, подумал я. Но речь его звучала не как у пьяного. Молодой бродяга, подумал я. Но он был одет примерно также, как я, и был приблизительно моего возраста. А еще, хотя он был тяжелее и немного ниже меня, у нас был одинаковый цвет лица, да и голоса наши были похожи, за исключением того, что я отчетливо понял, что он воспитывался у иезуитов. Их речи свойственны весьма характерные темп, ритм, интонации и ударения, которые так же легко распознать, как стиль танца какой-нибудь известной школы самбы.

Иезуит был втянут в горячий диспут. Из кухни, сопровождаемая мужчиной с усами, указывавшими, что ресторан этот принадлежит ему, выкатилась официантка. Она была одета так же, как официанты, только под фартуком носила не брюки, а юбку. С левой ее руки свешивалась белая салфетка, совсем как в Париже.

– Он швырнул им в меня! – взвыла она – уязвленная, ошеломленная и испуганная – голосом, похожим на свист снаряда, отправленного в Бенсонхерст. – Выхватил его у меня из руки и швырнул им в меня! Вызывайте полицию.

На фартуке у нее было огромное влажное пятно. Чем таким он в нее швырнул? Вином? Кока-колой?

– Он мог обварить меня до смерти! – вопила она, распаляя свой гнев.

Несмотря на то что у меня был полный рот, я перестал жевать.

Иезуит не просто так там сидел. Иезуиты никогда так себя не ведут. Вытянув левый указательный палец, он нацелился им в нее, меж тем как согнутая в локте рука прикрывала тело: такой жест мог бы сделать воин или уличный боец, но я никогда не наблюдал его у тех, кто хорошо воспитан и имеет нормальные наклонности.