Рукопись, найденная в чемодане
Шрифт:
«Протеже» Шермана Осковица был неуклюжий гигант, жертва акромегалии, который выглядел как Марлен Дитрих, увеличенная в шестнадцать раз в печи для обжига. Именно он заунывно читал мне лекции о том, как обращаться с золотыми слитками, упирая на то, что их никогда не следует ни ронять, ни скрести ногтями, а дотрагиваться до них можно лишь в белых хлопчатобумажных перчатках.
– Почему?
– Из-за выделений человеческого тела золото портится.
– Это смешно, – сказал я. – Золото инертно. Оно не будет портиться – если только
– Нет, вы не правы. Я видел, как оно тускнеет, тускнеет, и тогда нам приходится его выбрасывать.
– Вы его выбрасываете?
– Да.
– Вы его выбрасываете…
– И немало.
– Куда же вы его выбрасываете?
– В мусорный бак.
– На улицу?
– Да.
– И что с ним случается дальше?
– С чем?
– С мусором.
– Мусорщики его увозят.
– Они знают, что там находится?
– Да, но их порченое золото не волнует. Мы им объясняем, что оно не представляет никакой ценности. Они жалуются, что оно такое тяжелое.
– И как долго вы этим занимаетесь?
– Занимаемся чем?
– Выбрасыванием золота.
– Года три-четыре. Раньше такого не было, но после войны поступило много некачественного золота.
– Сколько слитков в неделю вы выбрасываете?
– По-разному. Иногда шесть, иногда два, а иногда и десять.
– В следующий раз, когда у вас появится плохое золото, отдавайте его мне, – велел я ему. – Тогда мусорщикам не придется его увозить.
– Я не могу этого сделать.
– Почему?
– Шерман говорит, что плохое золото должно идти в мусор. Если оно попадет в руки людям, они могут подумать, что оно представляет собой какую-то ценность. Сами знаете, как люди преклоняются перед золотом. Но только не мы!
– Да уж, никак не вы!
– Теперь и вы тоже! – сказал он, с ухмылкой тыча меня в грудь. – Теперь и вы здесь работаете!
Когда меня в первый раз заперли в золотой клети – то было золото Аргентины, – мне стало очень дурно. Шерман приказал мне переворошить все аргентинское золото и пересчитать его. Мне пришлось сосчитать и заново уложить в штабеля сотни тысяч золотых слитков.
Для отслеживания мы пользовались бумагой и системой так называемых «переменных контрольных отметок» (термин Шермана). Если, например, оказывалось, что в клети на тридцать пять слитков меньше, чем полагается, Шерман брал карандаш, добавлял тридцать пять контрольных отметок – и все. Он никогда не утруждал себя перетаскиванием слитков из одной клети в другую, потому что никто никогда не приходил посмотреть, что здесь творится. А если кто-то вдруг явится, Шерман перекинет несколько слитков оттуда сюда, и никто не узнает о недостаче, все будет шито-крыто. Единственная опасность угрожала в том случае, если бы всем странам одновременно вздумалось проверить свои запасы, но они никогда ничего подобного не делали даже по отдельности.
Я был ошеломлен не тем фактом, что не хватало почти тысячи золотых слитков, каждый из
Думаю – честно, объективно и беспристрастно, – что в то время я и вправду был сумасшедшим. Но от меня и ожидали сумасшествия, так что, по-видимому, я исполнял возложенные на меня обязанности. Через несколько недель перетаскивания с места на место миллиардов я обрел исключительно хорошую форму, и работа меня больше не утомляла. К Шерману Осковицу я пришел главным образом от досады.
– Шерман, – сказал я. – Хочу поговорить с тобой о подгнившем золоте.
– Вот как? – спросил он. – Ты нашел гнилой брусок?
– Нет, я пришел сказать тебе, что золото не гниет. Оно просто не может гнить.
– Как это – не гниет? Конечно гниет, – сказал он.
– Нет. Не гниет. Оно не может гнить.
– Это неправда, Дейв, – сказал он (хотя зовут меня вовсе не Дейвом). – Мы все время находим плохие бруски.
– Нет, Шерман. Оно не может гнить. Может только тускнеть, подвергаясь воздействию определенных реагентов, но только на поверхности. Внутри оно никогда не портится.
– Никогда?
– Никогда. Оно не гниет.
– А мы думаем, гниет. Поэтому мы его и выбрасываем.
– Я знаю, что вы так думаете. Я это понимаю. Скажи, а что вы определяете как сгнившее золото?
– Мы не даем ему гнить, – сказал он, тряся своим куполом – Если в куче оказывается одно плохое яблоко, тогда и остальные склонны за ним последовать.
– Знаю, что вы не даете ему гнить, Шерман. Я спрашиваю, как вы узнаете, что оно сгнило?
– Мы это видим.
– Что вы видите?
– Сгнившее золото.
– Что такое сгнившее золото?
– Золото, которое сгнило.
– Уф, – выдохнул я и на мгновение задумался. – Скажи мне, как оно выглядит.
– Оно не блестит.
Я ожидал продолжения, но больше он ничего не сказал.
– И это все?
– Все – что? – спросил он, оглядываясь по сторонам.
– Оно не блестит?
– Что не блестит?
– Сгнившее золото.
– Именно, Дейв. Так мы и узнаем, что оно сгнило.
Глаза его обратились к потолку, как бы говоря: ну что за тупица на мою голову!
– Значит, ты имеешь в виду, что золото сгнило, если оно не блестит.
– Ну вот, теперь понял, – сказал он. – Только мы сами не знаем причины. Мы не знаем, что заставляет его гнить.
– Шерман, можно еще вопрос?
– Да?
– У вас здесь до черта гнилого золота, так?
– Да, так оно и есть.
– Тогда почему бы вам не штабелировать его в сорок восьмом отсеке, который пуст? Может, оно там исправится.
– На это я никогда не пойду, – сказал он. – Как только мне попадается гнилой брусок, я его выбрасываю. Не хочу, чтобы зараза распространялась.