Рукой подать
Шрифт:
и видеться среди живых живой,
и запасаться лунною травой,
спускаясь в полнолуние с мансарды,
чтоб пережить и боль, и смерть друзей,
и поголовье выскочек-ферзей
с повадками подобострастных пешек…
Молить о снисхожденье небеса
и получать,
а стало быть – писать,
не опасаясь гаденьких усмешек.
Всё просто –
мне отпущены сполна
и неба синь, и моря глубина,
и первоснежья миг,
и – первоцветья,
чтоб в каждом дне
и на любой вопрос найти ответ,
а на последний так и не ответить.
Явь в летнюю ночь
Отсчитываю летние деньки
от воскресенья и до воскресенья
и вспоминаю о дождях осенних,
что так недосягаемо… близки.
И тают крики перелётных птиц,
и воды рек неспешно засыпают
и сонные деревья осыпают
обрывки кем-то прожитых страниц.
Смещение пространств…
Смешенье лиц.
Вдруг, умерли слова во мне.
Грущу,
страницы пожелтевшие листая;
есть среди них одна – полупустая,
и я её ищу, ищу, ищу.
Пускай
и мне никто не обещал,
что до конца испишется страница,
я не могу с внезапностью смириться,
как со стихом, рождённым… с о о б щ а.
Осознаю, что трачу время зря,
посмеиваясь над собой и зная,
что в мир иной, где жизнь течёт иная,
день новый, новым словом начиная,
я выйду белым утром октября;
И лёгкий шаг мой, словно мастихин,
оставит след, посеребрённый льдами,
у дома, где снегами опадали
в мои ладони первые стихи.
Их не было нужды запоминать,
всего-то нужно было только вспомнить…
Но таял снег,
и было нелегко мне
остатки талых слов в руке сминать.
Снег таял,
начинался новый день,
и к новой жизни возрождался кто-то,
и отступала сумрачная тень,
и новый снег лежал за поворотом;
В том доме говорили: Покрова,
и пряный дух тянулся с сеновала…
и оживали мёртвые слова,
и я – как будто – с ними оживала.
Раковины каури. Иллюзорное
несколько раковин каури
спящих в моей руке
помнят о временах
давно канувших в Лету
я разжимаю ладонь
и вижу как на песке
проявляются имена
и тут же уносятся ветром
сто властелинов мира
играющих словом вечность
один из них обнажает меч
но…
несколько раковин каури
цена жизни
и статуса господина
их уравняет смерть
спящих
в сандаловых гробах
с теми кто в общей яме
все перед ней едины
несколько раковин каури
тихо в руке лежат
чей-то застывший крик
или чья-то усмешка
как это всё-таки страшно
время в руке держать
не думать не говорить
знать что всё будет смешано
лишь мириады песка
поющие под сирокко
вспомнят
как чья-то рука
раковины до срока
выронила
раковина каури
спит в ладони пустой
ветер тростник ломает
в ауре цвета индиго
вспыхивает золотой
лжёт Покрывало Майи
Даже, если всё расставит…
Даже, если всё расставит
время по местам,
даже, если ближе станет
тот, кто дальше стал,
годы вытянутся в мили
и сведут «на нет»
череду имён, фамилий,
званий и побед.
Неразменною монетой
притаится вздох,
да печали перманентный,
«сахарный» ледок.
Близко будешь –
далеко ли –
жажду аз воздам
утолит и упокоит
тёмная вода.
И до срока лёгший камень
на душу твою
в эту темень тихо канет,
точно в полынью.
Даже если станет легче
и светлей вода,
помни, время память лечит –
горечь – никогда.
Полно думать о печали –
пусть себе горчит,
только б к берегу причалив,
память излечить,
только б кто в церквушке старой
помолясь, скорбя,
Богородице поставил
свечку за тебя.
Журавлиное
Что в нас журавлиного, друг мой?
Почему манит нас берег дальний?
Тесен ли уклад патриархальный,
холодно ль в провинциях зимой.
Может, журавлиные сердца
жаждут перелётов-переездов…
Но весною, в городок уездный,
где вскипает зелень у крыльца
души журавлиные спешат,
подлечить открывшиеся раны,
в домик, где цветущею геранью
горницу любили украшать.
Оттого и тянет по весне
к этим перелётам-переездам,
в милый сердцу, городок уездный,