Румбы фантастики

Фёдоров Игорь Евгеньевич

Глебов надел на голову колпак, пробежал взглядом по кабелям, проверяя подключение к блоку, и нажал клавишу «Вживление». Обычно эта операция делалась под наркозом. Глебов почувствовал резкую боль по всему черепу. Потом боль стала глуше: электроды входили в мозг…

Глебов прислушался: в лабораторию никто не зашел — можно продолжать. Он удивился, что не возникло никаких страшных мыслей: как жаль, что некому передать своих ощущений подобно Павлову, умирающему и медленно диктующему своим студентам ощущения смерти. Павлову было проще, смерть его была естественной. Глебову бы никто не разрешил умирать…

Засветился

индикатор, известивший об окончании вживления электродов. Глебов даже хмыкнул от удивления, что не ощущал в своей голове посторонних предметов. Он потянулся к клавише «Запись…»

Рука Глебова остановилась на полпути. Ему вдруг показалось, что кто-то заговорил в лаборатории. Колпак мешал обернуться к двери, и Глебов поспешил… Но…

«Что с вами, коллега? Почему вы печальны?… Странно, почему я не освободил объем по приказу Центра? И вообще, где я, что со мной? Как-то странно я стал видеть: и этого человека перед собой и тут же, словно человек вживился в блок машины, контур ее… Центр долго не вызывает… Может, попробовать еще раз открыть Зону, все равно стирать?…»

— Глебов? Привет, старина. Какой-то ты странный сегодня… А, подожди, подожди — я же в машине?! Так, выходит, живет машина! Живу я!.. А ты беспокоился… Что с тобой?

— Сухов, — прошептал Глебов, — это ты?

— Я. Сухов Иван Андреевич. Жив курилка! Только вот не пойму я, что с тобой? Ты словно в машину вживлен. Странно как-то…

— Ты видишь моими глазами и своими… — Глебов поправился, — своими телеобъективами. И мыслишь, собственно, в моем мозгу. — Глебов заторопился: заговорил, словно боялся, что его кто-то остановят. — Понимаешь, когда ты стал умирать…

— А было это? — вмешался Сухов.

— Не перебивай. Когда ты стал умирать, у меня вдруг руки отказались подчиняться мне, и я со всей силы шарахнул тебя…

— О! — мысленно воскликнул Сухов в голове Глебова, — ты на меня руку поднял?! Что-то не припомню…

Глебов рассмеялся: свободно, непринужденно, весело. Ему вдруг захотелось вскочить со столь ненавистного за долгие сидения перед панелями блоков кресла, он словно почувствовал сам какое-то освобождение, которое страстно звало его прыгать от радости, кричать и петь. Просто дурачиться. Ну и что с того, что он старик? Озарение — великая побуждающая сила. Оно как новая жизнь — пульсирует, бьется, стремясь к законченности, отточенности формы.

РОЖДЕНИЕ

Сухов жив. И в коротком слове «жив» было очень и очень многое: стремления и надежды, отчаяние и страх, мгновения и долгие годы и, наконец, радость творца. Но… Проявлению высоких чувств мешало приобретенное с годами и надоевшее, как ежеутренняя борьба с щетиной на лице, степенство.

Те же чувства испытал сейчас и Сухов. Только, если для Глебова это были его чувства, его радость, то для Сухова радость казалась странной и даже неуместной в его положении.

— Слушай, старина, — не очень вежливо вмешался Сухов в ликование Глебова, — я тоже не прочь повеселиться, но сначала хотел бы узнать: с какой стати ты бормотал про мою смерть, когда я, гм-м, вроде как мыслю; и при чем здесь вообще твои руки, которые всегда были ' дурнее твоей головы?

— Сухов, — восторженно произнес Глебов.

— Да Сухов я, Сухов, одна

тысяча девятьсот пятьдесят седьмого года рождения! — рассердился Сухов. — Давай, выкладывай! — решительно потребовал он.

— Когда я ударил по пульту, то руки мои вдруг сами собой и вполне естественно освободились. Стали подчиняться мне, а не моему подсознанию, сковавшему их. И тогда я подумал, что так же могло быть и с тобой. Ведь ты был словно парализован чужой волей. Ты был подчинен ей, минуя свое сознание… Ты помнишь хоть что-нибудь?

— Да так, вопросы какие-то возникали у меня, не очень-то связные и понятные: все какого-то коллегу расспрашивал о здоровье. Что к чему — совершенно непонятно.

— Странно, — хмыкнув, сказал Глебов. — При чем здесь коллега?.. Но над этим мы еще подумаем…

— Ты был прав, — продолжил он, — когда посоветовал подсоединить блоки с памятью добровольцев к вычислительному центру. Только так могла организоваться связь: мозг — речевой аппарат — мозг, которая формировала слово. Но ты не учел, как, впрочем, и я, одной особенности человеческого мозга — его медлительности по сравнению с машиной…

— Ты полагаешь, что все дело в быстродействии? Но мы же учитывали это!..

— Не совсем, — не дал договорить Глебов. Им неожиданно овладело какое-то жуткое нетерпение: он вдруг получил новый импульс, почувствовал, что разгадка близка, что уже, возможно, созрела в подсознании, и ее оставалось только извлечь оттуда и облечь в понятное, в слово. — Я думаю, — снова торопливо заговорил Глебов, — что до этого часа ты жил только подсознанно, а вся информация о тебе так и лежала в массивах неиспользованным капиталом. Твоему сознанию нечем было оперировать, кроме как информацией от Центра. Машина использовала сознание, вернее, его оперативную часть, ту, которая занималась обработкой внешних сигналов всего лишь в качестве рядовых элементов логики. Собственно, в это время сознание уже не являлось твоим.

Подобное прочувствовал и я. Руки должны были подчиняться мне, я их заставлял работать. Но что-то было выше моих приказов. Для меня это явилось подсознанием, для тебя — приказы Центра.

Человек, приняв информацию, должен ее переработать, осмыслить. А чтобы осмыслить, ему необходимо слово. Мозг должен построить нужные ассоциативные цепочки, опробовать ассоциации через речевой аппарат, потом снова послушать — правильны они или нет. Человеку времени достаточно, чтобы успевать обдумывать и сообщить результаты, скажем, собеседнику. Машине же нет надобности в столь длительном процессе. Даже когда построение ассоциативных цепей идет со скоростью света, слово формируется в секунды. За это время машина с колоссальной скоростью обрабатывает свои «да-нет», не давая ни малейшей возможности, чтобы опомниться.

— И если бы не запрет, то машина вовлекла бы в работу и ту часть, в которой хранилась информация о наших Я? — продолжил мысль Сухов.

— Она практически стерла бы ее, как это произошло с предыдущими моделями, — сухо проговорил Глебов. — Я повинен в том, что не учел подчиненности вашего сознания перед машиной. Не учел и того, что ваше Я находилось, практически, в небытии. Вы спали. И в конце концов связь вашего сознания с памятью о вас разрывалась, и вы без сожаления отдавали машине свое Я.