Руны

Вернер Эльза

Тем пристальнее смотрел на нее Курт, объясняя, почему Бернгард придет позднее. Она была сегодня очаровательнее, чем когда-либо. Маленькая Инга привезла с собой большой чемодан с нарядами, предназначавшимися для Бергена; там они выполняли свое назначение, кружа голову бедняге Акселю Ганзену, пока невеста не сбежала от него вместе с чемоданом и не направилась с ним в Рансдаль. Теперь она щеголяла в этих туалетах по берегу фиорда на удивление рансдальцам и к легкому недовольству пастора.

Гильдур была в своем воскресном черном шелковом платье и светлой соломенной шляпе, украшенной только лентами, тогда как на ее молодой родственнице был туалет из легкого батиста

с нежным розовым узором по белому фону и шляпа с розами. Это было слишком элегантно для здешней обстановки, но удивительно шло ей, и Курт видел это.

«Кажется, она вырядилась специально для предстоящей сцены суда! — подумал он про себя. — Неужели же мне, черному грешнику, питать почтение к этому розовому мотыльку? Но, в самом деле, она очень хорошенькая, и если Филипп будет продолжать так бесстыдно таращить на нее глаза, то окончательно спятит с ума».

Действительно, Редер не спускал глаз с молодой девушки. Он делал попытки завязать разговор с помощью нескольких отрывистых норвежских фраз; однако из его стараний ничего не выходило, несмотря на то, что Инга с трогательным терпением ждала результатов его усилий. Она поощряла его улыбками и обращалась с ним поразительно приветливо. Курт знал, что все это делается с единственной целью рассердить его, и, к удивлению, это все-таки его сердило до такой степени, что он испытывал преступное желание свернуть товарищу шею или сбросить его в фиорд.

Появился пастор, и все двинулись в церковь.

Прихожане были уже в полном сборе, только Бернгард немного запоздал; он пришел вместе с Гаральдом, когда орган уже играл, и началось пение. Чтобы не мешать, оба остановились пока в дверях.

Между тем по безлюдной улице Рансдаля быстро проехал удобный, легкий, горный экипаж принца Зассенбурга. Он сам правил великолепными лошадьми; рядом с ним сидела Сильвия, а сзади размещался слуга. Они остановились перед церковью, принц выпрыгнул из экипажа, помог выйти Сильвии, и они быстро прошли в храм.

Пели уже второй куплет гимна, когда дверь тихо открылась. Гаральд, стоявший к ней спиной, не заметил этого, но видел, как Бернгард вдруг вздрогнул и перестал петь; тогда он обернулся, и увидел только что вошедших принца Зассенбурга и баронессу Гоэнфельс. Церковь была переполнена, но у самой кафедры на первой скамейке, оставалось два свободных места, и принц повел туда Сильвию; они поздоровались легким поклоном и сели.

— Отчего ты не поешь? Потерял голос? — буркнул Гаральд под музыку органа.

Бернгард не ответил; его глаза не отрывались от только что вошедшей пары. Что значило это появление? Зассенбург никогда не бывал в рансдальской церкви, а для Сильвии проповедь на норвежском языке была непонятна. Они знали, что служит пастор Эриксен и что его дочь, разумеется, будет присутствовать, и все-таки приехали. Или, может быть, именно потому они и приехали?

Гаральду, очевидно, пришла в голову та же мысль, потому что он насмешливо проговорил:

— Надо полагать, этот визит относится к твоей невесте и пастору. Что-то смахивает на всемилостивейшее признание! Только немножко поздно!

— Тс-с… мы в церкви! — остановил его Бернгард так же тихо, но, бросив на него сердитый взгляд; когда же начался третий куплет гимна, то его сильный баритон присоединился к общему хору.

Гаральд замолчал, но его глаза со странным выражением остановились на товарище детства; тот не обратил на это внимания и, воспользовавшись короткой паузой после пения, быстро прошел через церковь и встал около своей невесты. В его поступке было что-то вызывающее, точно он хотел показать всем, где его

место. Он простоял там до конца службы.

На кафедру вышел пастор. Он уже раньше увидел двух гостей; принца он знал и догадывался, кто сидящая рядом с ним дама, но для него это был приятный сюрприз, который он объяснил себе как знак примирения.

Рансдальский приход был довольно солидный, но церковь представляла простое деревянное здание без всякой отделки, с большими, светлыми окнами по обе стороны и с единственным украшением в виде алтарного иконостаса. Мужчины и женщины, наполнявшие этот скромный дом Божий, были грубые, по большей части сильные, закаленные непогодой и тяжелым трудом люди, многие, чтобы посетить церковную службу, должны были совершить длинное путешествие в лодке, но это никого не заставило остаться дома, пришли все. Они сидели молча и серьезно, внимательно глядя на пастора, и солнечный свет окружал мягким золотым сиянием эту трогательную в своей простоте картину. Так же проста и незатейлива была проповедь пастора: «Если я говорю языком человеческим и ангельским, а любви не имею…» Пастор Эриксен не был талантливым оратором, и почти тридцатилетняя жизнь в Рансдале не расширила его кругозора, но он хорошо знал, что нужно было его крестьянам, и давал им это советом, благословением и примером. Призыв к любви и кротости бывал иногда не лишним в среде этого сурового народа, огрубевшего в вечной борьбе с природой в горах и на море и считавшего слабостью всякий душевный порыв. Гаральд Торвик, стоявший у церковных дверей, воплощал в себе дух этого упрямого и своевольного народа, и его губы не раз дрогнули горькой насмешкой при словах пастора.

А между тем эти слова сегодня звучали особенно тепло. Появление чужестранцев казалось пастору вестником мира, и когда он закончил проповедь словами: «… но любовь превыше всего», взоры его кротких глаз со счастливым выражением остановились на дочери и молодом человеке рядом с ней, который скоро должен был стать его сыном.

По окончании службы принц Альфред и Сильвия пошли из церкви на кладбище. Гаральд Торвик, уже стоявший на погосте с несколькими мужчинами, поклонился; принц был хозяином судна, на котором он служил, а баронесса Гоэнфельс пользовалась его уважением с тех пор, как проявила свою смелость во время бури. Но сегодня он окинул ее каким-то мрачным, пытливым взглядом, а затем перевел его с тем же выражением на Бернгарда, только что пришедшего со своей невестой.

В церкви завязывать знакомство, разумеется, было неудобно, здесь же, на погосте, его нельзя было избежать. Бернгард поздоровался с принцем и двоюродной сестрой, и та так непринужденно протянула ему руку, как будто эта встреча была делом простого случая; затем она обратилась к Гильдур:

— Вы невеста моего кузена, не правда ли? Нужно ли мне называть себя? Я Сильвия Гоэнфельс и надеюсь на дружеский прием с Вашей стороны.

Бернгард собирался, было взять на себя роль переводчика, но Зассенбург, говоривший по-норвежски, опередил его и перевел ее слова Гильдур. Последняя несколько сдержанно приняла это родственное приветствие проговорив:

— Мне очень жаль, что я не могу приветствовать вас на вашем языке, фрейлейн фон Гоэнфельс. Вам придется удовольствоваться ответом на норвежском.

— Фрейлейн фон Гоэнфельс? — улыбнулась Сильвия. — Но, Гильдур, как близкие родственницы мы можем отбросить такие церемонии. Прошу вас, по крайней мере, звать меня по имени, если вы пока не согласны на большее.

Сильвия, любезно произнося эти слова, не сводила глаз с лица Гильдур, а та в свою очередь спокойно и серьезно смотрела на нее.