Русь (Часть 1)
Шрифт:
Он в последнее время чувствовал какое-то отчаяние от беспорядка и грязи в своей жизни, от наседающих на него мужиков, вообще от всей внешней жизни и так называемой действительно-сти. В борьбе с хаосом и бестолковщиной он установил себе определенное расписание занятий, где было все размечено: когда вставать, когда думать, когда гулять. И вот теперь расписание было, а порядка опять никакого не было.
Часы пробили десять.
– Э, черт их... покою не дают, - сказал Митенька, машинально вскочив и с раздражением взглянув на часы. На макушке у него торчал пучок непослушных сухих волос и еще больше
Дмитрий Ильич хотел было обуваться, но нашел только один носок. Он оглянулся по полу, заглянул даже под диван. Носка нигде не было.
– Так, все в порядке, - сказал Митенька, сидя на корточках около дивана, и поклонился кому-то, разведя руками, в одной из которых он держал сапог, а в другой носок. Вдруг он насторожился: за дверью кто-то споткнулся, зацепившись за половик. Потом постучал в дверь.
Митенька живо вскочил. Держа в одной руке носок, а в другой сапог за ушко, он повернул-ся к двери и ждал, как охотник ждет зверя, который неожиданно сам лезет в руки.
– Вставать пора...
– сказал из-за двери какой-то сиплый недовольный голос.
Митенька нарочно не отзывался и ждал, чтобы заманить в комнату.
На пороге показалась баба, несколько угрюмая, с испачканным в саже носом, в грязном подоткнутом сарафане и в валенках. Это и было Настасья.
– А! вот тебя-то мне и надо!
– крикнул Митенька, поймав момент, когда вошедшая переступила порог. Но она, взглянув на хозяина, стоявшего в одном белье, попятилась было к двери.
– Тебе что было приказано?
– А что?
– Ты сейчас зачем пришла?
– сказал хозяин, не отвечая прямо на вопрос и как бы желая довести ее до сознания другим путем.
– Ну, будить шла...
– Не "ну, будить", а просто будить. А в котором часу тебе приказано будить?
Настасья молчала. Хозяин ждал.
– В восемь!.. А ты приперла когда? В десять?
– Нешто угадаешь?
– Тут и угадывать ничего не надо, а посмотри на часы, вот и все. И потом, скажи на милость, когда я тебя приучу к порядку?.. Что это у тебя тут?
– сказал Митенька Воейков, показав сапогом на свой стол и на всю комнату.
– Что было, то и есть.
– То есть как это "что было"? Почему же оно было? Раз тебе сказано, что ты должна убирать каждый день, значит, - кончено... Ты меня знаешь?.. Чтобы с завтрашнего дня все блестело и каждая вещь лежала на своем месте. В девять я встаю...
– То в восемь, то в девять, - нешто тут разберешь.
– Теперь в девять, с завтрашнего дня в девять - и не твое дело тут разбирать. В 91/4 ты убираешь комнату, в то время как я пью кофе. В 91/2 прихожу заниматься.
– А нынче как же?
– Нынче не в счет. Тебе сказано: с завтрашнего дня. У меня вот каждый час расписан и распределен точно. Ты видишь это?
– сказал Митенька, показав носком на расписание.
Настасья недовольно и недоброжелательно посмотрела на расписание.
– А из-за тебя я каждый день теряю время, потому что ты все угадываешь вместо того, чтобы смотреть на часы. И ералаш какой-то развела на письменном столе.
– Я не разводила... Я под праздник убирала.
– Вот пойдите с ней!..
– сказал, как бы в изнеможении, повернувшись от нее, Митенька Воейков.
Настасья молчала.
– А чего ты в столовую натащила? каких-то корзин с грязным бельем? Ты думаешь, что если я молчу, так, значит, и ничего не вижу? Я, брат, все вижу.
– А что ж ей сделается?..
– сказала угрюмо Настасья.
Митенька внимательно, как бы с интересом посмотрел некоторое время на Настасью.
– Знаешь что?
– сказал он наконец, как человек, пришедший к убийственному для его собеседника заключению.
– Ты - злейший варвар. Ты все можешь растоптать, сама того не заметив.
Настасья почему-то тупо посмотрела на свои валенки и ничего не сказала.
– Что же ты молчишь?
Настасья начала тупо моргать, что у нее всегда служило признаком крайнего напряжения мысли. И тут она уже совершенно переставала понимать самые обыкновенные вещи.
Хозяин заметил это.
– Ступай!
– сказал он ей значительно и громко, как говорят глухому, и некоторое время смотрел ей вслед, когда она в своих валенках вылезала из комнаты.
– Вот тебе и расписание, - сказал Митенька, посмотрев на часы, - вот тебе и четыре часа. Да ну что там, разве с этим народом можно что-нибудь наладить. О, господи, ну и созда-ния!
– Он покачал головой, потом с некоторым недоумением посмотрел на сапог и на носок, которые он все еще держал в руках, как бы забыв, что с ними делать, и с досадой стал одеваться.
Митенька надел русскую рубашку с махровым поясом и, по привычке, студенческую тужурку, хотя давно уже бросил университет, и подошел к зеркалу. Он машинально пригладил рукой пучок на макушке, который опять сейчас же вскочил. Наткнувшись в зеркале глазами на расписание, подошел к нему, взяв со стола карандаш, и сказал тоном человека, делающего последнюю уступку:
– С завтрашнего дня я, так и быть, буду вставать в 9 часов, но чтобы было - минута в минуту.
Он хотел было вписать цифру 9, но там так все было перемазано, что он махнул рукой и пошел пить кофе. А потом отправился в обычное место своих утренних занятий, за канаву сада. Туда он уходил от внешней жизни и действительности со всякими ее Настасьями, Митрофанами, чтобы дышать чистым воздухом общечеловеческих мыслей и жить своим главным и предчув-ствием той совершенной жизни, к которой человечество придет лет через четыреста или пятьсот путем неизбежной эволюции.
V
Если бы у Дмитрия Ильича Воейкова спросили, в чем заключается его главное и чем он, собственно, занят, он смело мог бы ответить: всем чем угодно, только не заботами о своем личном благополучии и материальном устроении. Никто не мог бы его упрекнуть в том, что свои личные интересы он ставит выше общественности. Не той средней общественности, - с ее земствами, партиями и всякими учреждениями, которой занято большинство средних людей, - а высшей общественности, имеющей целью мысль об угнетенных и эксплуатируемых массах, независимо от нужд настоящего момента и от того, в каком месте земного шара они находятся.