Русь и Орда
Шрифт:
— Вестимо, сам я литовского войска не видел, княже, но другие видели, и ты тому верь. Мне сказывали люди надежные, на их правде я крест целовать готов!
— А о татарах тебе довелось ли что услышать? — спросил присутствовавший при этом разговоре боярин Вельяминов, пользуясь тем, что Михайла Александрович замолчал и погрузился в тяжелое раздумье.
— Слыхал лишь то, что в Сарае снова замятня, — ответил Чагин. — Сказывают, будто хана Айбека убил Арапша [296] ,
296
Арапшой на Руси называли царевича Араб-шаха.
— Да я не о них тебя пытаю, — с досадою промолвил Вельяминов. — Эти пускай себе режутся! Ты мне о Мамае скажи.
— О Мамае ничего не слыхать, боярин. Надо быть, стоит на Волге. Говорят, нонешним летом там вновь озоруют ушкуйники.
— Ладно, коли ничего больше нет, ступай отдохни, — устало сказал князь Михайла. — А за службу твою спаси тебя Христос.
Чагин поклонился и хотел идти, но тут к нему снова обратился Вельяминов:
— Погоди, молодец, еще слово: ты даве сказал, что подплыл к кремлю на челноке?
— Точно, боярин.
— А что ты с тем челноком сделал?
— Схоронил его недалече, в камышах. Может, еще сгодится.
— Вельми разумно ты поступил, за это хвалю! Ну, иди теперь с Богом.
— Пошто тебе дался челнок? — вяло спросил Михайла Александрович, когда они остались одни.
— Может, в нем теперь наше спасение, княже.
— Это как же так?
— Надобно тебе, нимало не медля, посылать гонца к Ольгерду.
— К Ольгерду?! Да будь ему трижды анафема, литовской собаке! Нешто ты не слыхал, что Чагин сказывал?
— Слыхал, Михайла Александрович. И все же нам не на кого больше надеяться. Надо уговорить его, или Твери конец.
— Где его уговорить, коли он уже тут был и от одного духа московского убег, как заяц!
— Ты не всякому слову верь, княже. Может, то не сам он был, а кто-либо из его сподручных князей или воевод с невеликим войском. А такому что оставалось делать, когда увидел он, какая у Дмитрея сила?
— А и правда, Иван Васильевич, так оно, наверное, и было! — воскликнул князь Михайла, с легковерием обреченного отдаваясь этой новой надежде. — Не верится мне, чтобы Ольгерд Гедиминович мог меня, своего зятя и друга, столь подло предать!
— Я и говорю, Михайла Александрович, тут что-то иное было. И нам теперь надобно если уж не поднять Ольгерда, по крайности хоть разведать все толком, дабы знать, что дальше-то делать.
— Сдаваться ли Дмитрею али еще стоять?
— Так, княже. Только о сдаче помышлять тебе рано. Коли за Ольгерда с умом взяться, он выручит.
— Кого пошлешь-то? Надобно, чтобы человек не убоялся голову поставить на кон, а к тому был бы ловок и мудр.
— Меня пошли. Я сделаю.
— Тебя, боярин?!
— Ну да, меня! Нешто я тебе не добыл ярлык
— Да я не к тому! Сам ведаю, что лучше тебя такого дела никто не сделает. Но ведь супротив кого иного ты на гораздо худшее идешь, пробираясь сквозь московский стан. Другого, ежели заметят и возьмут живым, продержат в железах до мирного ряда, и только. А тебе Дмитрей голову велит ссечь, это уж как пить дать!
— То истина, княже. Но ведь так меня еще словить надо, а коли останусь я здесь и придется тебе просить у Дмитрея миру, он допрежь всего потребует, чтобы ты меня выдал.
— Я тебя не выдам, боярин, — с достоинством ответил князь Михайла. — Я не Иуда!
— Знаю, что ты не схочешь выдать, Михайла Александрович, да ведь принудят. За меня, за одного, целый город губить негоже. Такого я и сам не попущу.
— Может, еще и не придется сдавать город-то…
— Коли я не приведу литовцев, беспременно придется, княже. Кто еще поможет? На татар надеяться нечего, — кабы они сюда шли, давно бы о том вся Русь знала и Дмитрей не стоял бы тут столь спокойно. Сам видишь: как ни поверни, а надобно мне ехать.
— Ну что ж, Иван Васильевич, коли так, — с Богом! — помолчав, сказал князь Михайла. — На тебя возлагаю последнее упование мое. А учить тебя нечего: сам знаешь, что надо говорить Ольгерду и чем его улестить можно.
— Будь спокоен, князь. Дал бы только Господь добраться! Коли я счастливо миную московский стан, почитай дело сделанным. Я так мыслю, что в Вильну мне ехать не придется, ибо Ольгерд Гедиминович ныне беспременно находится при своем войске, где-то подле наших рубежей. Он осторожен и, покуда Дмитрей отселе не ушел, будет стоять наготове, дабы в случае чего не пустить его в Литву. А ежели так, я его борзо сыщу.
— Помоги тебе в том Христос, боярин. Так когда же в путь?
— Завтра днем Чагин покажет мне со стены, где схоронен челнок, а в полночь спустите меня по веревке вниз.
— Добро. Только как узнаю о тебе?
— Да ежели меня схватят, небось шум подымется, — стоя на стене, услышишь. А коли все будет тихо, значит, я ушел.
— Это так, Иван Васильевич, да я не о том: после бы получить от тебя весть — как дело-то обернулось с Ольгердом?
Вельяминов немного подумал, потом сказал:
— Коли он окажется поблизости и я с ним столкуюсь, почто к тебе и весть посылать? Сам увидишь: не минует и седмицы, сюда подойдет Ольгердово войско — ведь от литовского рубежа до Твери нет и восьмидесяти верст. Ну а ежели выйдет какая заминка, к примеру, придется мне в Вильну ехать, либо литовский князь нам в помощи откажет, — тогда я тебя упрежу. Начиная с восьмой ночи, от завтрашней, бдите на стене точно, где я спущусь: мой человек кинет наверх камень с подвязанной грамоткой. Чтобы он то место нашел, загодя сбросьте под стену три лошадиных черепа. Для верности пошлю двух вестников, через ночь.