Русь. Том I
Шрифт:
— Клюкнул, должно быть, — тихонько сказал Владимир, обращаясь к Валентину.
Но Федюков в это утро нигде не клевал. И вид у него был как у проснувшегося орла. Вдруг он неожиданно выхватил из кармана газету и, не развертывая, а только взмахнув ею, крикнул:
— Убит эрцгерцог Фердинанд!., (он остановился) наследник австрийского престола… (он опять остановился) рукой сербского революционера благородного юноши еврея Принципа…
Все переглянулись, как бы не зная, какое значение придать этой новости, содрогнуться и некоторое время молчать или накричать на Федюкова, что он только
— Поменьше бы предисловий делали, — крикнул кто-то иронически. — Он скоро о пожаре с таким же значительным видом будет сообщать.
Федюков сначала растерялся, как теряется актер, после своего лучшего номера вдруг услышавший только одно шиканье вместо аплодисментов. Но потом спохватился и, как бы делая отчаянную попытку удержать ускользающее внимание, потрясая над головой газетой и приподнявшись на цыпочки, крикнул, точно перед ним была несметная толпа народа:
— Этот факт грозит чрезвычайными последствиями!..
— Никакими последствиями он не грозит, — сердито отозвался плешивый дворянин.
— Как никакими?… — испуганно вскрикнул Федюков и с поднятой еще газетой растерянно оглянулся на сказавшего. — Это тираны несчастной Сербии, и гнев притесняемого народа вдруг прорвался…
— Никуда он не прорвался…
Предводитель Николай Александрович Левашов, стоявший молча, держась за спинку перевернутого стула, вдруг медленно перекрестился и сказал:
— Бедный старик Франц-Иосиф… на его старую царственную голову одно несчастие обрушивается за другим.
Этой фразой он повернул вопрос совсем в другую сторону — простого человеческого сочувствия к горю, постигшему царственного старика. И все на минуту замолчали. Потом, как бы из вежливости выждав некоторый срок, обступили Федюкова и вполголоса просили его прочесть подробности, движимые сочувственным желанием узнать ближе о горе, постигшем старика Франца-Иосифа.
— Несколько рук торопливо развернули на рояле газету, и десяток голосов через спины и плечи других наклонились над ней, выкликая вслух наиболее значительные фразы:
«…Убийство на политической почве… убит тремя пулями в область живота и шею».
— Это ужасно, — сказала, содрогнувшись, баронесса Нина, — убивают в области живота…
Когда волнение улеглось и уже спокойно прочитали подробности убийства, всем показалось неудобно в таком настроении приниматься за обычную будничную работу, поэтому единогласно решили перенести заседание на ближайшую субботу. Причем Павел Иванович сказал, что так как и это заседание не удалось посвятить делу и в конце концов опять ограничились только речами, то он предлагает ради экономии времени к следующему заседанию заготовить проекты и схемы работ, чтобы сказались уже реальные результаты деятельности Общества.
— А говорить совсем не дадите? — крикнул Авенир.
Павел Иванович только молча развел руками, как бы показывая, что если бы даже он лично и ничего не имел против, то воля
— Значит, тогда здесь больше делать нечего. Ну да подождите, мы вам приготовим пулю…
Все стали подниматься.
— С Владимиром не говорил еще об имении? — спросил Митенька Воейков у Валентина.
— Да что же сейчас говорить? Вот поедем к нему, там и поговорим. У него деловые разговоры вести удобнее, чем здесь, — сказал Валентин.
XXI
У мужиков дела продолжали оставаться все в том же неопределенном положении: землю не переделяли, полей как следует не обрабатывали, — все ждали, что переменится что-то. В чем должна была совершиться перемена и когда именно, никто не знал, но так как все было плохо и тесно, то все знали, что рано или поздно перемена должна произойти.
И так как время было промежуточное, между посевом и сенокосом, то употребляли его или на разговоры у завалинок, или копались на дворах, мастеря что-нибудь.
Бабы в это время ходили к бабкам лечиться. А старушки, нацепив на спину котомки и взяв на руку странническую корзиночку, обшитую холстиной, тянулись по большим и проселочным дорогам с высокими палками в руках на богомолье, к какому-нибудь угоднику за много верст, ночуя под придорожными ракитами и с зарей снова поднимаясь в путь. Только и было это нерабочее время, когда вспоминали, как следует, о болезнях тела и души.
У иного уж давно на руке загноилась громадная рана, но в рабочую пору стыдно как-то было тратить время на такие дела. И потому пользовали дома своими средствами: мазали тестом, кислотой, присыпали сахаром толченым, пока не вываливалась кость или струпьями не покрывалось все тело. Тогда только обращались к коновалу, который, кроме своих прямых обязанностей, занимался частной практикой и отличался свирепыми методами леченья.
Потом, как на грех, по всей деревне стал ни с того ни с сего валиться народ. В одной избе лежало двое в жару и беспамятстве, в другой — четверо, а в иных избах даже напиться подать было некому.
— Вот всегда это время вредное какое-то: подойдет, так и пошло косить, — говорили мужики, — роса, что ли, такая падает, а может, напускает кто.
— Только бы дознаться, все кишки бы выпустили.
Коновал ходил по дворам, мазал всех подряд мазью, от которой больные дня по два лезли на стену, клал ногами на восток и брызгал какой-то водой. Так как он за это ничего не брал и делал только в силу непреодолимой страсти к лечению, то ему не препятствовали делать, что угодно. И только просили, чтобы мазал полегче.
— Чем злей берет, тем лучше, — говорил недовольно коновал, — нежные очень стали.
В своем лечении он придерживался исключительно собственного усмотрения, докторов презирал и почти ненавидел за то, что они пишут что-то непонятное на бумажках, требуют чистоты и дают лекарства, которые приготовляются в городе у всех на виду в аптеке.
И когда из города приехал доктор, которого прислало начальство, коновал обиделся и засел дома.
— Пусть теперь хоть подохнут, — сказал он и прибавил: — Еще больше напущу. Хоть это чужих рук дело, а еще и от своих прибавлю.