Русь. Том I
Шрифт:
— Ну, что же, милый друг? У вас что-то есть на душе? — повторила молодая женщина, взяв его руку и глядя ему в глаза.
Митенька поднял на нее глаза, которые, он чувствовал, помимо его воли стали печальными только потому, что не хотелось обмануть ожидания молодой женщины, которую, очевидно, тревожило и вместе с тем привлекало это выражение печали в нем.
Он молчал, закусив губы.
— Ну, хорошо, — сказала графиня, отводя его за руку к дивану, как бы решив не врываться раньше времени в его душу и заговорить пока о другом. Она позвонила и велела горничной
— Скажите… — проговорила графиня Юлия, когда они сели на маленький диванчик у раскрытого окна, — скажите, какое на вас произвел впечатление он? — И, сложив на коленях сцепленные в пальцах руки, она повернулась к своему собеседнику с выражением волнующего ее вопроса.
— Я не понимаю этого… — сказал все тем же тоном и глядя перед собой Митенька, — то есть я хочу сказать, что на меня о н никак не подействовал. Мое сознание, мой позитивный склад ума ведет меня в жизнь другими путями.
Графиня вздохнула и, отведя свои глаза от него на раскрытое окно, грустно смотрела туда, пока он говорил:
— Это та, оставшаяся в нас гордость духа, благодаря которой мы страдаем… и вы страдаете, разве я не вижу… Ну, скажите же мне, что у вас?
— Вы спрашиваете, что?… То, что около вас я чувствую себя скверным, отверженным. Я теперь потерял право на то, чтобы с чистой, открытой душой воспринимать все это, — сказал Митенька, широко обведя рукой видный в окно горизонт лугов и дали синеющих лесов, — и то, что в жизни самое прекрасное — чистая любовь к женщине… — этого знать мне не дано.
— Вы встречались с дурными женщинами, и виноваты они, а не вы, — возразила графиня Юлия, глядя на него с грустной мягкостью.
Митенька хотел что-то сказать, но она жестом показала ему, что еще не кончила свою мысль.
— Мы слабы, наша своенравная воля толкает нас на поиски более доступных наслаждений, и пока мы не отдадим себя во власть другой, более сильной и высшей воли, чем наша, до тех пор не наступит успокоения.
— А я теперь подчинил свою волю самому себе. И все должно быть во мне самом, — и воля и закон, нужно только взять все это в свои руки, что я и сделал, — сказал Митенька, с каким-то упрямством глядя не на графиню, а на стоявшую перед ним вазу с цветами, как будто тяжесть внутреннего состояния давала ему право быть резким, и он уже не вкладывал в свой тон той бережной нежности, какою он прошлый раз инстинктивно старался проникнуть сквозь монашеские одежды, разбить эту преграду, за которой молодая женщина скрывала то, что ей, может быть, было свойственно как женщине.
— Все в нас самих, но направление оттуда, — сказала на его слова графиня, вздохнув и подняв тонкий палец по направлению к потолку.
— И направление от меня самого, — сказал Митенька с тем же упрямым выражением и с силой, которую он видел в себе со стороны. — Я увидел, что мне не нужно, и просто отстранился от всего: от мысли устраивать жизнь других людей, от мысли устраивать свое внешнее, а теперь еще и от женщин, от женской любви, потому что в чистом идеальном виде я не видел ее. Может быть, я потерял на нее право, — а в ином
— Вы встречались с дурными женщинами, — сказала опять тихо графиня. — А если бы вы встретились…
— Вернее, может быть, просто с женщинами, — перебил ее Митенька, — а это всегда приводило к нехорошему. Но я поставил на этом крест.
В комнате было полутемно. Из окна потянул свежий ночной ветерок. Графиня Юлия молча встала и закрыла окно. Потом опять открыла.
— Лучше сядем сюда, — сказала она. И они пересели дальше от окна на большой низкий диван, стоявший в глубине за цветами.
— Ну, вот вы, отрицая всякую зависимость от высшего, подчинили свою волю себе, и разве вы счастливы? — спросила графиня Юлия.
Митенька молчал.
Она, как бы желая заглянуть ему в глаза, в полумраке наклонилась и несколько секунд ждала ответа, оставаясь близко от него.
— Зачем об этом говорить! Разве кто-нибудь может сказать про себя, что он нашел в своей жизни счастье? — ответил Митенька.
Графиня Юлия вздохнула, отклонилась от Митеньки и, закинув голову назад, прислонилась к спинке дивана, глядя молча в потемневший сад.
Думала ли она о его словах, о нем самом или о своей жизни, только когда Митенька встал, — сам не зная почему выбрав именно этот момент для отъезда, — молодая женщина, как бы очнувшись от задумчивости, подала ему руку, но с тем, чтобы проститься, — она слабо и робко потянула его к дивану, чтобы он сел, и сказала:
— Побудьте еще со мной…
Помолчав несколько времени, она сказала:
— В нашей с вами судьбе есть некоторое сходство: вы встречались с дурными женщинами, которые неспособны глубоко видеть в мужской чистой душе. А моя жизнь сложилась так плохо оттого, что все мужчины во мне слишком чувствовали женщину… и это привлекало дурных мужчин.
Они долго сидели в полумраке. Иногда молчали. Иногда графиня Юлия повертывалась к Митеньке с каким-нибудь вопросом. Ему приходила мысль, замечает она или не замечает, что они сидят так близко друг к другу, что плечи и бока их почти соприкасаются.
— Какое чувство духовной свободы, легкости и необыкновенной высшей близости испытываешь, когда говоришь с женщиной без всякой мысли о том, что перед тобой женщина. Когда прикасаешься только к ее скрытой от всех душе и совершенно не думаешь о ее теле, — сказал Митенька.
Он опять сам не знал, зачем он это сказал, но инстинктивно чувствовал, что на молодую женщину это должно было произвести действие, обратное тому, о котором он говорил словами.
— Я рада, что вы так чувствуете… — сказала графиня Юлия после минуты молчания спокойно и как бы отчужденно.
Митенька не знал, что ему нужно делать, и у него мелькнула испуганная мысль, что она обиделась и потеряет к нему интерес. Поэтому он, найдя ее маленькую горячую руку, тихонько ласково сжал ее и робко заглянул ей в полумраке в глаза. Она на основании его слов могла принять это за дружеское прикосновение, или за тихую мужскую ласку, в зависимости от того, как бы ей захотелось.