Русь. Том II
Шрифт:
В огромной зале накрывался бесконечной длины стол с падающими до пола скатертями, расставлялись приборы, льдистый, искрящийся хрусталь и высокие, тонкие, расширяющиеся кверху лилией бокалы для шампанского.
Наверху уже одевали невесту в том тихом, серьёзном настроении, каким сопровождается всякое важное событие жизни…
Внизу у мужской молодёжи, готовившейся исполнить роль шаферов, было шумнее. Подтрунивали над женихом. Но он стоял перед зеркалом в крахмальной сорочке с подтяжками, только что выбритый, с остатками пудры на щеках, застегивая
Причиной веселья был скандал с перчатками: их налицо оказалось только две пары, а шаферов четверо. Решено было каждому взять по одной перчатке и, надев на руку, делать вид, что всё обстоит благополучно.
— В чём дело? — спросил Аркадий.
— Да у нас две пары перчаток на четверых, — сказал, смеясь, один из шаферов.
— Ничего тут смешного не вижу. Я вовсе не хочу, чтобы моя свадьба была похожа на свадьбу семинариста, — сказал Аркадий, вспыхнув. Он швырнул на пол воротничок, в который не проходила запонка, и взял другой.
В подъезде стояла длинная вереница экипажей. Для одного экипажа не хватило пристяжной лошади, поэтому управляющий распорядился запрячь мухортую крестьянскую лошадёнку, загнанную два дня назад на двор, так как она бродила по помещичьему овсу и хозяин её до сих пор не находился.
Молодые ехали из одного дома, и жених, чтобы не ехать против обычая в церковь вместе с невестой, уехал вперёд.
А через полчаса от подъезда тронулся поезд невесты, одетой в белое подвенечное платье, с белыми цветами.
Невеста ехала в карете, теперь совершенно не употреблявшейся и стоявшей обыкновенно в дальнем углу каретного сарая, загороженного старыми колясками и ковровыми троечными санями.
Знакомая всем с детства покривившаяся деревенская церковь, привязанная к столбу ограды верёвка на колокольню для великопостного звона, восковой и ладанный запах при-твора, звонкие шаги по плитам пустой церкви и немолитвенный гул и топот народа, спешившего попасть внутрь церкви — на зрелище, — всё это сообщало участникам серьёзное, слегка взволнованное настроение.
Невеста была бледна, смотрела прямо перед собой и только чуть поворачивала белокурую, с белыми венчальными цветами голову, когда кто-нибудь подходил к ней сзади и говорил что-то шёпотом, как говорят в церкви.
Жених в блестящем военном мундире, видимо, чувствовал раздражение: свадьба вышла совсем не блестящая благодаря войне и желанию Маруси сделать её как можно проще. И, кроме того, злили глазевшие на него ребятишки и деревенские бабы.
Молодёжь, собравшись у своего свечного ящика, распределяла злополучные перчатки и приглушённо смеялась.
Начался обряд венчания. Старенький священник с седыми жидкими волосами, в сползающей на одну сторону длинной ризе, водил молодых вокруг аналоя под нестройное пение деревенских певчих под взглядами любопытной толпы. У невесты опять было сосредоточенное
Вдруг что-то случилось. Весь бывший в церкви народ испуганно оглянулся назад на двери. А ближайшие к дверям торопливо, взволнованно вышли из церкви.
С площадки перед церковью сначала донёсся одинокий крик и брань, потом послышался угрожающий, зловещий гул большой толпы. Все в церкви стали беспокойно шептаться и переглядываться. Только священник продолжал обряд с таким видом, как будто то, что происходило вне церкви, не интересовало его и не могло иметь для него никакого значения.
Но настроение всех, видимо, было разбито. Возгласы священника падали в пустоту и одиноко среди устремлённого в другую сторону общего внимания.
Мать невесты, Марья Андреевна, в шляпе с лиловыми цветами, — которую надевала редко, — побледнев, большими, испуганными глазами взглядывала на дверь. На лице её было выражение суеверного человека, который боится не самого происшествия, какое бы оно ни оказалось, а того нехорошего предзнаменования, какое оно может иметь, случившись в такой торжественный момент жизни её дочери.
И когда венчание кончилось и все, поздравив новобрачных, вышли на паперть, то увидели, что около одного из экипажей стояла кучка крестьян. Один из них, маленький, в разорванном на плече кафтанишке, держал за узду мухортую лошадёнку и, размахивая рукой, что-то кричал. Он, очевидно, находился в том состоянии возбуждения, когда не слушают объяснений, а кричат, чтобы собрать около себя толпу.
Это оказался владелец мухортой лошадёнки, который искал её два дня и теперь, увидев запряжённой в помещичий экипаж, вцепился в неё и призывал свидетелей.
Послышались отдельные выкрики:
— Народ на бойню гонят, а сами на радостях свадьбы закатывают…
— Да ещё лошадей мужицких воруют! И у кого же? Сукины дети, кровопийцы!
— Погоди, всё причтём! — говорил высокий мужик с широкой курчавой бородой, грозясь в пространство туго сжатым кулаком.
— Мужика и на работу и на войну гонят, а они, сволочи, как заговорённые, ничего их не берёт.
Аркадий Ливенцов стоял совершенно бледный и даже потянулся было к заднему карману, но брат-студент умоляюще схватил его за руку.
В середину толпы быстрыми шагами вошёл Павел Иванович в своей форменной судейской фуражке и в пенсне.
Он вдруг с изменившимся лицом закричал:
— Разойтись! Взять его, негодяя… в город… в тюрьму! Всех замеченных переписать!
Не глядя ни на кого и устремив гневный взгляд перед собой в одну точку, он кричал как-то странно, на одной ноте, с покрасневшей от напряжений шеей.
А сзади него стояла в своей старой шляпке Марья Андреевна и как-то наивно кричала:
— Ах, мерзавцы, ах, мерзавцы! Да арестуйте же их!