Русь. Том II

Романов Пантелеймон Сергеевич

— К вашим услугам, — сказал Унковский, стоя с заложенным за борт сюртука большим пальцем и слегка поклонившись гостье. — Мы поедем вместе, если хотите.

— Вы принимаете меня в свою семью? — сказала Ольга Петровна, и на её губах мелькнула лукавая улыбка. Эта улыбка как бы говорила, что она заметила интерес хозяина дома к себе, но что этот интерес слишком привычен для неё и ничего заманчивого не представляет собой.

Она сейчас же отвернулась от него и возобновила свой разговор с Ритой.

Старый генерал сказал:

— Конечно, германцев

мы не пустим в пределы России, потому что у нас огромное преимущество перед ними — скверные дороги или вовсе отсутствие их. Это наш главный козырь. И конечно, Германия будет разбита; конечно, мы победим, — говорил генерал, на каждой фразе делая движение обеими руками, как будто что-то бросая на пол. — Но вот какой толк будет из всего этого, мы ещё не успели об этом подумать. Нужно ещё помнить, что мы вооружаем мужиков и рабочих. Вам лучше знать, чем это может кончиться, — сказал он, обращаясь к Унковскому.

— О, на этот счёт будьте покойны. Только на днях мы в Петербурге захватили хорошую партию красной рыбы. А рабочие в целом даже патриотически настроены.

— Не забудьте ещё, что в командном составе в лице прапорщиков мы в изобилии будем иметь таких субъектов, которых в другое время на версту не подпустили бы к армии. Весь этот третий элемент, земские служащие, юристы, — прибавил генерал, протянув по направлению к Унковскому руку, как бы вспомнив упущенную важную подробность.

— Ничего не забудем, — сказал, весело смеясь, Унковский.

Рита, беседуя с Ольгой Петровной, уловила заинтересованные взгляды, какие муж бросал на её подругу, и под влиянием этого у неё, очевидно, созрела какая-то мысль. Она наклонилась к подруге и тихо сказала ей:

— Знаешь, что?… Жоржа переводят в Петербург. Поедем с нами. — Она несколько времени смотрела на Ольгу Петровну, как бы желая видеть, как она воспринимает её предложение. — Ты со своим умом и красотой займёшь там достойное тебя положение, и мне окажешь большую услугу…

Ольгу Петровну задело то, что на неё смотрят, как на непристроенную, и что её положение небогатой помещицы расценивается, по-видимому, как очень плохое положение. У неё в лице вдруг мелькнуло выражение упорной и злой решимости:

— А где я буду жить?

— Жить можно у нас… пока это не будет тебя стеснять.

— А ты не боишься, что я могу нарушить твоё семейное спокойствие?

— Ты можешь только укрепить его… так как оно сейчас уже нарушено… — сказала Рита, украдкой взглянув на мужа. — У него здесь увлечение, которое причиняет мне много горя.

— О чём вы здесь секретничаете? — спросил, подойдя к ним, Унковский.

— Мы секретничаем о том, что мужчины занялись своими военными делами и совсем забыли о нас, — сказала Ольга Петровна, в первый раз прямо взглянув на него и сейчас же поднялась и стала прощаться.

— Куда же ты? Побудь ещё.

Но Ольга Петровна отказалась остаться.

— У вас, очевидно, очень решительный характер, — заметил Унковский, когда они вышли в переднюю и Ольга Петровна, стоя перед зеркалом,

надевала шляпу, принесённую Ритой из будуара.

— Да, это одно из моих свойств.

Она надела поданный ей жакет и лёгким движением расправила плечи и грудь.

— Я очень раскаиваюсь, что уделил много внимания военным делам… — сказал Унковский.

— Итак, вы везёте меня в Кремль? — проговорила Ольга Петровна, не ответив на его несколько игривую фразу.

Она как-то особенно порывисто обняла Риту, стоявшую рядом с мужем, и быстро исчезла за дверью.

XXII

Старый генерал был прав: никогда ещё русское общество не было охвачено таким жадным нетерпением, как теперь, в ожидании наступления русских войск в Восточную Пруссию.

Оно было наэлектризовано интересом к тому, что должно было совершиться, какое лицо примет жизнь, когда в неё вольётся совершенно н о в о е содержание — необыкновенное и волнующее.

Общество раздражала медлительность, с которой стягивались к германской границе русские армии: они могли только на двадцатый день после мобилизации вступить в соприкосновение с неприятелем. И лишь по настоянию Франции этот срок предполагалось сократить на пять дней.

И когда нетерпеливым говорили, что нельзя же бросаться в бой, не подтянув резервов, то им возражали, что захватить общество в момент высочайшего подъёма и не дать успеть разрядиться этому подъему — важнее всяких резервов.

— Не тяните, не охлаждайте подъёма, наступайте! Войска рвутся в бой. Народ не простит такой медлительности! — таков был голос общества и части придворных кругов.

Наконец свершилось то, чего так долго, с таким нетерпением ждали, — наступление начала Первая конная армия генерала Ренненкампфа.

Либеральные круги, озабоченные, главным образом, выполнением долга перед союзниками, говорили, что наступление в надёжных руках, что армию ведёт герой, так как Ренненкампф — предмет общей ненависти за свою жестокость при подавлении революционного движения в 1905 году — имел репутацию решительного и беспощадного к врагу генерала. А слава состоявших под его командованием казаков и их нагаек была не менее известна интеллигенции по тому же 1905 году на собственном опыте.

Некоторые представители интеллигенции чувствовали даже какое-то умиление оттого, что казаки являются теперь провозвестниками освобождения Европы от грубой силы германского империализма и, таким образом, находятся в тесном душевном единении с цветом русского общества.

Газеты с восторгом сообщали, что первый же казачий разъезд навёл ужас на немцев, когда эти страшные люди в папахах, с пиками наперевес понеслись целой лавиной, всё уничтожая на своём пути.

Со смехом рассказывали, что немцы уже стали взывать к международному праву и обвиняли русских, что они бросили на Германию полчища средневековых дикарей, которые наводят ужас на Европу, вырезывая всё население, насилуя женщин и не щадя детей.