Русь. Том II

Романов Пантелеймон Сергеевич

XXXIV

Корпуса Второй армии, с неустроенным тылом и не обеспеченные продовольствием, стягивались к границе.

Тринадцатый корпус под командой генерала Клюева выступал из Белостока. На площади стоял галдеж. Солдаты растерянно толклись у хлебных магазинов и кричали.

Командир корпуса в сопровождении адъютантов вышел из штаба.

— В чём дело? — произнёс он.

— Хлеба не хватило, ваше превосходительство, — сказал ординарец, поручик Никифоров, вытягиваясь и прикладывая руку к козырьку. —

Полковник Двигубский обещал выдать и… нет, — сказал он, разведя руками.

Генерал посмотрел на него.

— Чёрт знает что! И почему нас прикрепили к интенданту Шестого корпуса, а не к интенданту штаба армии? — спросил генерал, с недоумением повертываясь к стоявшим около него офицерам штаба, как бы ожидая, кто ответит.

Но никто ничего не ответил.

Через час передовые колонны корпуса уже выступали, поднимая мелкую песчаную пыль по улицам городка, застроенным двухэтажными и одноэтажными домиками.

Солдаты бежали к своим частям, на ходу жуя полученный хлеб и сухари уже из неприкосновенного запаса.

Генерал молча смотрел на эти жующие рты. На его лице было выражение безнадёжного презрения к тем условиям, в которых приходится выступать.

Солдаты, став в ряды, при приближении ротного командира испуганно перестали жевать и, замерши, стояли с полным ртом и опущенными руками.

Город остался позади. Впереди расстилались по обеим сторонам дороги поля с не убранным ещё хлебом, на горизонте синели леса. Дорога то поднималась в гору по растолчённому песку, то спускалась в лощины, где было прохладнее и пахло речной сыростью.

Первая колонна беспорядочно растянулась вёрст на пять. Люди, измотанные перед выступлением охранной службой, раскисли от жары и шли вразброд. В промежутках между колоннами гнали коров, ехали повозки, глухо громыхали по песчаной дороге орудия. Солдаты один за другим присаживались на кромке дороги, снимали разопревшие на ногах сапоги и шли, неся их в руках и размахивая ими, как кадилом.

Шедший стороной дороги румяный солдат с расстёгнутым воротом посмотрел на коров, потом по сторонам и сказал:

— Вон, корма хорошие, тут бы остановиться, скотинку нагулять, к зиме резать бы можно было.

Шагавший рядом с ним чёрный худощавый солдат, похожий на цыгана, только молча посмотрел по сторонам и ничего не сказал.

Шедший тоже стороной дороги маленький прапорщик в пыльных сапогах иногда забегал вперёд и, повернувшись лицом назад, отступая перед колонной, махал правой рукой сверху вниз, точно отрубая ею что-то, и в отчаянии командовал:

— Левой! Левой!

Но все шли как попало.

— Куда уж тут «левой», — сказал чёрный солдат, — тут дай бог хоть сразу обеими идти.

— Пройдёшь часов пять по такой жаре и пыли — тут левую от правой не отличишь, — отозвался другой.

Когда шли лесом, августовское солнце бросало резкие утренние тени от деревьев на сырую ещё от росы траву у дороги, веяло лесной прохладой, солдаты вдыхали полной грудью свежий

лесной воздух и какой-то знакомый запах грибной гнили.

Вдруг сзади пробежала по расстроенным рядам волна какого-то беспокойства. Офицеры, шедшие стороной, поспешно подбежали ближе к колонне и, застёгивая ворота гимнастёрок, кинулись упорядочивать движение.

Сзади показались две машины, оставляя за собой длинную нерасходящуюся полосу пыли вдоль дороги. Это ехал по линии движения корпуса корпусный командир со своим штабом.

Солдаты со скатанными на груди шинелями, разутые, продолжали идти по-прежнему, изредка оглядываясь на ходу и торопливо перепрыгивая, попадали в ногу, равняясь по своему соседу.

Был передан приказ командующего продолжать поход.

Машины остановились.

К ним подскакал на лошади командир полка, взяв под козырёк.

— Что это такое? — спросил командир корпуса, указывая на двигавшуюся в пыли дороги массу людей.

Командир полка, не отнимая руки от козырька, молчал.

— Это богомолье какое-то, а не армия! — сказал командир корпуса, возбуждая улыбки у сидевших в машинах офицеров, и посмотрел на шагавшего маленького прапорщика, который, опять повернувшись лицом назад, с растерянным лицом командовал:

— Левой! Левой!

— Отчего людей не ведёте как следует? — сказал генерал, обращаясь к маленькому прапорщику, и строго сдвинул брови.

Тот, побледнев, приложил дрожащую руку к козырьку и, повернув напряжённое до последней степени лицо к генералу, продолжал шагать, не произнося ни слова.

Клюев безнадёжно махнул рукой. Машины тронулись дальше.

В деревне Пневе, где части корпуса расположились на днёвку, к командиру корпуса были созваны начальники частей.

Он сидел в избе на лавке около стола, хмуро кусал губы и почти не отвечал на приветствия входивших командиров.

Пришедшие полукругом стояли поодаль от стола и при появлении каждого нового лица оглядывались на него, и некоторые делали ему знак глазами, что «дядя сегодня строг».

Генерал тревожно барабанил пальцами по столу и взглядывал на дверь, когда она отворялась.

— Господа, то, что я видел сейчас дорогой, это… это какие-то богомольцы, а не армия, — повторил генерал, видимо, показавшееся ему удачным выражение. — Мы идём в Европу… ведь это курам на смех!

— Ваше превосходительство! — сказал высокий полковник с торчащими усами, — ведь состав на две трети состоит из запасных частей, офицеры своих солдат не знают.

Генерал помолчал.

— Я докладывал об этом командующему армией и просил дать возможность идти медленнее. Он согласился. А сейчас вот приказ выступить из Остроленки 5 августа. Значит, мы должны сделать переход в сорок вёрст без отдыха. Вообще положение ненормальное, — сказал генерал, подумав. — Мы идём без транспорта. Распоряжением свыше (неизвестно чьим) его разгрузили на станции Вихино. И вот мы как цыгане с гуртом скота.