Русалии
Шрифт:
– Волшебный ужин! И волшебный вечер! Еда восхитительная и за столом четыре сказочные красавицы, длинноволосые русалки… – он довольно вздохнул, – Надо же, благодать какая – светло, как днём, тепло, как на юге и комаров совсем нет! Слыхали, дочь Бонье приехала?
Все, молча, на него уставились.
– Откуда ты знаешь? – спросил Макс.
Макарыч кивком указал на Милу, та пожала плечами:
– Марина рассказала. Она веть пес рапоты осталась, пришла к нам претложить свои услуки…
– А ты что, не справляешься? –
Мила спокойно посмотрела на него, кивнула:
– Та. Кряток нет у меня. И тетей. Я так Марине и сказала, – она перевела взгляд на Макса, – Марина мне и рассказала, что приехала новая хозяйка, точь Понье, Эжени.
– Эжени! – пьяно фыркнул Марченко.
– Евгения Бонье, – сказал Анатоль, – Владимир Сергеевич упоминал о ней при нас с Сержем… – он хлопнул себя ладонью по лбу, – То-то у него в доме на днях свет горел!
– Верно, – сказала Мила, – Эжени позвала Марину, запрала у неё все ключи, но от её услук отказалась. Марина очень опителась.
– Она говорит по-русски? – спросила Эсфирь.
– Та. По словам Марины «такая же картавая, как Понье».
– Как быстро она сюда приехала! – удивился Макс, – И, разве, в права наследства не через несколько месяцев вступают?
– А у хранцузов может другой закон! – сказал Дениска, громко шмыгнул носом.
Макс обескуражено на него смотрел, потом потряс головой:
– Причём тут французы? Дом-то здесь!
Дениска в ответ, ни с того ни сего, расхохотался. Макарыч вытряхнул свою трубку, спрятал в карман, посмотрел на Марченко.
– Похоже, нашему гусару нужно освежиться. Денис Василич, пойдём-ка, прогуляемся…
– Никуда я не пойду! – возмутился участковый, – Я ещё не доел!
Макарыч положил ему руку на плечо, сжал, тихо сказал:
– Вставай. Здесь женщины и дети, проветришься – милости просим обратно.
Дениска сморщился, жалобно захныкал:
– Пусти, больно! Дурак старый… – он встал, ухватился двумя руками за край стола, – Паша! Можно я в гамаке полежу? Мне домой нельзя такому, мамка с меня три шкуры спустит!
Макарыч громко, в голос рассмеялся, за ним и остальные. Макс разрешил. Марченко добрёл до забора и спиленным деревом повалился в гамак. Алекс сходила в дом, вернулась оттуда с пледом, накрыла уже храпящего участкового.
Макарыч снова сел к столу, сделал глоток вина из бокала жены, крепко, обеими руками обнял её, она положила ему голову на плечо. Макарыч посмотрел на Макса:
– Вообще, ты прав… Она чертовски быстро приехала сюда!
– Может быть турпутёвка? – раздумчиво сказала Эсфирь, – Ещё возможно двойное гражданство… – она повернулась к мужу, зло прошептала, – Ты когда-нибудь наешься?!
Иван Стрепетов дёрнул плечом и продолжил жевать. Макс опустил глаза. Не хватало, чтоб они затеяли
Любви между Фирой и Иваном давным-давно не было, Макс это знал, недаром же они были его ближайшими соседями. Знала об этом и вся Березень. Супруги ссорились и раньше, а в последнее время скандалы стали чаще, громче и злее. И вообще, брак этот, по мнению односельчан, с самого начала был обречён на провал.
Эсфирь, сдержанная, строгая, немногословная, но всё же очень привлекательная женщина, с копной вьющихся волос, низким бархатным голосом, с фигурой и поступью балерины, была преподавательницей английского языка и преуспевала, хотя работать ей приходилось много: школа, репетиторство, курсы, консультации. В начале этой весны она купила себе подержанную машину и иногда, возвращаясь из города после работы, уставшая и голодная, даже не находила сил загнать её во двор – так и бросала до утра на улице, возле ворот.
Иван Стрепетов и жил и выглядел по-другому. На полголовы ниже жены, рано начавший лысеть и полнеть, бесцветный, с блёклыми пустыми глазами, в деревне, с лёгкой руки Ильи Покровского, он звался «мокрицей». Иван всю жизнь жил в старом родительском доме, который Фира, на свои деньги, подлатала и обставила. По профессии он был учителем русского и литературы, служил в средней школе на окраине города, трудился по 3-4 часа в день, не обременяя себя даже классным руководством, и уже на двухчасовой электричке возвращался в Березень с работы.
По деревне ходили упорные слухи о том, что у Фиры роман с Владом Покровским, и будто бы Влад, прыгающий, как блоха, из постели в постель, об Фиру запнулся, прикипел, любит, говорили даже, что он хотел из-за неё уйти от жены, но Снежана не пустила, пригрозив наложить на себя руки. Поговаривали, что Стрепетов был очень недоволен тем, что жена затеяла интрижку в посёлке и выставила его на посмешище. Макс несколько раз, ненароком, слышал, как Иван, в пылу скандала, обзывал жену дешёвкой, шлюхой и ещё Иезавелью, видимо полагая, что пороком женщины может быть только блуд… Макс не придавал значения и не прислушивался к этим бродящим по деревне слухам, но сейчас, за столом, и ему и остальным было заметно, что между Фирой и Снежаной, сидящими лицом к лицу, висит напряжение, спичку поднеси и раздастся взрыв.
Эсфирь поджала губы, повернулась к Лёне, спросила, что ещё ему положить на тарелку…
– Интересно, конечно, на француженку посмотреть, – усмехнулся Макарыч, заглянул жене в глаза, – Почему моя девочка загрустила?
– Так… – Мила вздохнула, – Спой, Антрей!
– Гитары нет.
– У Макса есть.
– И то верно! – просиял Макарыч, – В гостиной пылится. Твоя?
Макс помотал головой:
– Жены.
– Сколько струн?
– Семь. На ней сто лет никто не играл. Наверное, расстроена совсем…