Русалия
Шрифт:
– Ну что ты, уважаемый, - голос Свенельда прозвучал непривычно ласково, - видно, какая-то неуправка вышла. Как раз ближайшими днями мы собирались отправить в Итиль наше посольство, а вместе с ним много векши 3851, лис, турьи рога, серебряными узорами окованные, и даже такие лечебные камни, которые сновидения отгоняют…
Такого болезненного позора Святославу еще никогда в жизни испытывать не доводилось, нет, он, разумеется, знал о дани, посылаемой хазарскому джинсу, но не мог и вообразить какую меру унижения к драгоценному барахлу готовы были присовокуплять люди, чьи шрамы (теперь затекшие жиром) будили в его сердце с младенчеких лет одно только высочайшее почтение. И ради чего было уничижаться?! Ради кисельного
Тем временем разговор меж Свенельдом и хазарским евреем продолжался.
– И серебро, и камни – это очень хорошо, - на выпяченных влажных губах тархана пузырились и лопались медленные слова, - но нам нужны люди. У вашего народа так много рабочих людей. Если их станет немножечко меньше, вы не останетесь голодными.
– Но как же так?
– отвечал Волелюб. – Мы им не дозволяем держать в домах копья, мечи и луки, но мотыги и топоры всегда остается при них. Да и огниво у каждого есть.
Тархан не был доволен этими словами:
– Но мы не можем всегда ждать, когда вы из очередного побоища приведете степняков или когда кто-то там у вас законы переступит, чтобы вы рады были от него избавиться, - он обернулся к кому-то из своего окружения и что-то сказал на непонятном наречии.
– Я пока только передаю слова моего мэлэха. Да будет с ним милость Господня и покой!
– Не справлялся ли твой малик о своей дочери, о Малуше… то бишь об Эсфири? – ввернул Асмуд, дабы хоть на время перехватить преимущество в разговоре.
Еще немного говорили о Малуше. Еще – о необходимости всегда и всячески во всех делах помогать семейству главы киевского кагала – Наамана Хапуша. И наконец расстались, на прощанье выслушав напоминание и дохленького, и гаденького человечка: Иосиф ждет скорой, обильной и роскошной дани.
Вечер уже вывязывал синие мережи, легкие или поплотней, набрасывал их на светлые клены и липы, темные ели и сосны, на удаляющуюся на ночлег к ближайшему становью орду хазар, на растерянные и смущенные бородатые лица русских дружинников, разворачивавших своих коней в обратный путь. Все произошедшее представлялось Святославу сном, глупым вчистую, какой может пригрезиться разве что сразу после по-простонародному обильной и жирной нездоровой трапезы. Спервоначалу сердце рвалось вломиться в самую необузданную ярость, в какую угодно безразсудицу: кричать, заворачивая войско, мечем принуждать каждого, кто… Дымом этого наваждения удушало самое предварительное чувство, но тут же становилось очевидным, что разящий выпад, подобный тому, что сегодня у оружейни немного отрезвил (и, вероятно, много озлил) Свенельда, здесь был бы вовсе напрасен. Как наставлял Богомил, следует как можно меньше надеяться на силу слов, молчать и действовать, работать, создавать. Этих людей (он еще раз окинул взглядом знакомые и вдруг такие новые лица) будет слишком сложно переменить…
– Расступись на две лошади! – прозвучал указ Вуефаста.
– Жеребцов вперед!..
Пусть эти некогда безгранично достойные витязи остаются подспорьем. Нужен голодный воинский дух, неразвращенный, неразложившийся. Нужно прежде много положить усилий вместе со своими сотруженниками: ратниками, железоделами, наставниками.
Обратный путь, как это обычно бывает, казался вдвое короче. Вот уже и то озерко, а вот и лесок. Луна скакала по черным сучьям, билась в тенетнике 3861частых веток, подобная жар-птице-Дивии, супружнице Божественного Гуся Дива, попавшей в неволю мертвого царства. И Святослав поражался, как этот подкинутый ему путь-дорогой образ, несмотря на, казалось бы, несказанную тяжесть одолевавших чувств, отводит его мысли в край непроясненной отрады, в край такого
…………………………. Ах да! Родником того света было девичье лицо, чем-то сходствовавшее с ночным светилом. Да-да. И звали ее Предславой…
– О, дунул Сиверко 3872! – услышал Святослав радом с собой прерывистый от скачки как бы винящийся голос ближайшего к нему товарища.
– Что ж, не светит зимой солнце против летнего, - само собой вырвалось у князя, и он тут же почувствовал на лице только что неощущавшееся холожавое дуновение.
Старинушка Воронок продолжал мчать князя в ту сторону, где на небе, что давно уж смерклось, низко над мелкой пилой дальнего леса все не желала умирать узкая красно-желто-зеленая полоса, а вернувшиеся прежние безрадостные думы понесли его как раз в обратном направлении, туда, где в гуще сошедшего на мир ночного мрака лежало велее чудище с маленькой зломудрой головкой и вздувшимся неохватным ненасытным брюхом – именуемое Хазарией.
Х
азарская столица предавалась сладости вечерней истомы, когда дела дневные уже утратили власть, а нега ночи еще не востребована. Хазарская столица безрассудно отдавалась самым утонченным наслаждениям. Но в этот же поздний час она и трудилась в поте лица при скудном свете масляных светильников, ведь назавтра гигантскому городу нужно было подготовить пестрые наряды, удобные повозки, занятные потехи, а сколько за следующий день этот город должен был поглотить всяких яств!..
Но были у ночного Итиля и вовсе иные заботы. В темной тесной лачуге, обыкновенной для бедняцких окраин, - сплетенной из веток ивы и тамариска, а затем обмазанной изнутри и снаружи глиной, при полуживом мерцании остывающего очага сидели четверо людей и вели беседу, близко склонившись друг к другу, чтобы еле слышно произнесенные слова могли быть услышаны собеседниками. Двое из них – братья Уюр и Аваз, лет двадцати с небольшим - были хазарами. Скуластые с массивными подбородками, покрытыми жидковатой порослью, они смотрели, как и другие, в малый, поддерживаемый для света, огонь, и тот окрашивал их светлые волосы и глаза в свою рдяную масть. Еще один – Ахсар - был горбоносым аланом. А четвертого звали Баглизом, чья чернявость и густо опушенные ресницами большие продолговатые очень блестящие глаза делали очевидной его принадлежность к народу гузов.
– Что ж удивляться, что к ним относятся с отвращением, если они действительно отвратительны, - говорил Аваз, а подле него сидящий Уюр в согласии с движением речи брата еле заметно кивал своей большой коротко стриженой головой. – Ведь они гордятся тем, что презираемо всеми народами, во всяком случае людьми грамотными и опытными.
– Зато ни во что не ставят чужие святыни, - присовокупил к словам брата Уюр.
– Ну… может оно и так, - провожая взглядом завиток курчавого дымы, уплывающий в черную дыру в низком круглом потолке, не спеша и как всегда с достоинством проговорил Ахсар, - а только для меня главное, чтобы в доме был хлеб, было мясо, была крупа. И если резать этих уродов или еще что, так только с тем, чтобы вернуть то, что они у таких, как я награбили.
– Но тогда…
– А я говорю: не надо ставить лошадь впереди арбы, - отозвался Баглиз, и его красивые глаза засверкали ярче прежнего. – Что смысла гоняться за вонючими мухами? Если хочешь от них избавиться, – засыпь помойную яму.
– Что же это – «помойная яма»? – усмехнулся Уюр. – Дворец их царя? И что с ним нужно сделать? Сжечь?
– Хотя бы!
– жарко выдохнул Баглиз.
Уюр продолжал улыбаться:
– Но это не в наших силах. Да и не так много в том смысла. Потому что настоящая помойка - это когда люди понимают один расчет выгод, и всю-то жизнь стоят на коленях перед чувственными наслаждениями, всю жизнь. Оглянись вокруг, - разговоров только, что о еде, питье, о нарядах и гладких женщинах…