Русалия
Шрифт:
– А что плохого в красивых женщинах? – тут же отозвался Ахсар, и вытянутые узкие ноздри его орлиного носа невольно расширились.
– В красивых женщинах… - начал было Уюр.
Но Аваз перехватил слово:
– В красивых женщинах – одна благодать, если они еще и добры. Но когда они становятся прислужницами их указов, их веры, начинают слепо подсоблять их воле… Тогда жизнь в доме, где они живут, превращается в страшный сон. Тогда вот то сластолюбие и лукавство, которое в них взрастили, даже вид тех женщин меняет, даже красоту их лиц затемняет.
Дослушав брата Уюр продолжил:
– Если и удалось бы кому убить их царя и даже всех обитателей
– Что же хорошего в несъедобном и неприятном? – хмыкнул Ахсар.
Братья переглянулись, но в этот момент какой-то странный слабый звук приковал к себе общее внимание. Звук этот был слишком грубым для того, чтобы принадлежать какому-нибудь животному, способному сосуществовать рядом с людьми. Но он же показался всем слишком вкрадчивым и осторожным, чтобы его мог произвести человек, решительно и просто приблизившийся к жилищу друзей. Шуршание. Шорох камешков. И наконец тоненькое покашливание. За ним голос:
– Мир этому дому!
Это был Саул – местный еврей из самых бедных, живший здесь же неподалеку в почти такой же глинобитной хижине и собиравший себе на жизнь тысячью самых различных, но вместе с тем не слишком обременительных занятий: от составления любовных снадобий до предсказания судеб.
– Можно войти? О, Баглиз, у тебя гости... Да будет вам много счастья!
После прозвучавшего приглашения войлочная завеса вздрогнула, поднялась и в низком проеме появилась согнутая худосочная фигурка в длинной неопределенного цвета рубахе, поверх которой была наброшена прямоугольная накидка. И прежде чем войлок за ее спиной опустился вновь, из темноты к огню кинулось крупное темно-пестрое насекомое – то ли бабочка, толи жук – и закружилось вокруг невысоких взметов пламени. В Итиле стояла такая теплынь, что даже с приходом ночи не становилось холодно. Ветер – нить связывающая и этот мир, и тот мир, и всех существ, - наполненный сверканием севера, был слишком занят другой землей и сюда пока еще не заявлялся.
– Мне удалось узнать, - поторопился объяснить свой приход Саул, устраиваясь на освобожденном месте возле очага, - что завтра на рынке неимущим станут раздавать по серебряной монете на дом. А, может, еще будут давать хлеб и ячмень. Но люди, которые мне это сообщили, не сказали главного, - на каком рынке будут делать эту раздачу. Вот я и пришел спросить: может, ты, Баглиз, знаешь?
Кружившее вокруг очага насекомое, напоминавшее небольшую летучую мышь, метнулось вверх и, ткнувшись пару раз в слегка потрескавшуюся глину наклонного потолка, повисло на нем темным треугольником. В угловатом молчании, захватившем недавние владения оживленной беседы, звучал нарочито беззаботный голос хозяина хижины:
– Не знаю, Саул. Может, на Персидском рынке? У большой мечети. Ахсар, налей Саулу вина.
Запустив длиннопалую волосатую руку под войлок, которым была покрыта горкой составленная чистая посуда, Асхар извлек оттуда небольшую плошку и плеснул в нее черного вина из стоявшего подле узкогорлого кувшина, протянул плошку Саулу.
– Яин несех 3881… - прошептал тот.
– Что-что?
– Я хочу сказать, - возвращая словам внятность заговорил Саул, - на Персидском рынке – вряд ли. Персидский рынок для богатых.
С потолка донесся слабый, но при том какой-то зловещий скрип, - это скрипело темное насекомое. Огромное,
– Да выгони ты эту дрянь! – воскликнул Уюр, обращаясь, как видно, к хозяину дома, но тут же сам замахал руками.
Насекомое сорвалось с потолка, заметалось, стягивая круги над огнем. И вот, как того и следовало ожидать, завлекательное пламя тонким разящим язычком хлестнуло по почти черным с желтыми пестринами крыльям, - раненый летун шлепнулся в крайние уже остывшие угли, завертелся на месте, треща крыльями, поднимая над собой облачко пепла. Бестрепетная рука Уюра тут же смахнула его в самый жар, - тот забился в предсмертном трепыхании, стих, и воздух наполнился вонью паленых перьев.
– Что же ты не пьешь? – чтобы наконец возвратить внимание новому гостю поинтересовался Баглиз. – Или вам, говорят, вера… Как их? А! Законы кашрута, вот, запрещают есть и пить в нееврейском доме. Так? Чтобы еврей никогда не сближался с неевреями. Так? А то сначала вместе за столом, потом, глядишь, породниться захотят, детей поженят…
– Не то, нет, врут все… - заулыбался, завертел головой Саул, стараясь придать возможно больше легковесности своему ответу. – У нас как говорят: не говори, что не могу есть свинину. Скажи: я могу есть свинину, но что мне остается делать, если Всевышний запретил мне это? Это я шучу.
При том он все же пригубил предложенное ему вино, но глотка, похоже, все-таки не сделал.
Разговор уж больше с прежним одушевлением не возобновлялся. Какое-то время прошло в неловких вздохах и нелепых коротких словесных всплесках. Проерзав на месте столько, сколько было необходимо для проявления учтивости, Саул наконец поднялся и, цветисто поблагодарив хозяина, странно извиваясь тощим телом, выскользнул наружу.
– И чего он приходил? – первым тронул установившуюся тишину Аваз. – Вино, вон, так и осталось…
– Я же говорил, они никогда ни в чем не роднятся с другими народами, - продолжил Баглиз. – Впрочем, мало кто хотел бы этого. Ведь где они ни появятся, всюду разрушают и уничтожают чужую веру, любые обычаи и уж, ясное дело, имущество. Они – как болезнь какая…
– Вот и настает время, - еще более оживился Аваз, - чтобы сказать себе: что выбрать - болезнь или здоровье, смерть или жизнь, спокойную здоровую жизнь или…
– Между прочим, многие считают, - вновь зашевелил крыльями своего узкого горбатого носа Ахсар, - что их не любят из зависти, из-за того, что они умнее остальных.
– Ну, это… это они сами придумали… - тихонько рассмеялся Уюр. – Потому что все их дарования сводятся к лихоимству и вымогательству. Из скольких царств их пытались выгнать! Да только какой в том смысл? Это все равно, что из одного дома блох вымели, - они перебежали в другой, других хозяев покусали, а через день-другой снова вернулись.
– Очень верно сказал, - поддержал его Баглиз. – А если… Блох, говоришь? Если этих блох в своем доме извести, так они и другим не навредят, и назад не вернутся. Мы же сами видим, как они нам ни стараются головы задурить, все больше людей начинают задумываться: отчего каган великой Хазарии не хазарского племени? Отчего без разрешения их торговцев нельзя даже рыбную лавку открыть? Отчего за один и тот же проступок их кровнику – ничего, а любого хазарина, грека, абхаза, буртаса самой лютой смерти предают? Отчего хоть и беден Саул против сородича, торгующего персидским серебром, среди нас, живущих с ним бок о бок, пожалуй, и нет его богаче?