Русология
Шрифт:
– Вы от бессилия?
– Марка вставил.
– Вы горячитесь, словно не знаете, что так есть и так будет. Денег всегда хотят, кроме странных, как Павел, - он улыбнулся.
– Вы, между прочим, денег хотите? Вы ведь из органов ради них ушли? Нет? Призвание? Проявите способности, если вам выпал случай. В органах вам мешала казёнщина, вероятно, коррупция - здесь что? власть уркагана?
– Марка ощерился.
– Помогите мне, помогите. Вы, знаю, профи. В руки рогатину - и мразь в пах, Андрей. Как, поможете? Без нотаций о тварях, целящих крыть меня. Ведь не вся ПэДэПэ наехала, не сиятельный Лев Барыгис, чтобы я сдался? Давит нас вошь. Почти вошь...
– Марка склонился к уху молчавшего невысокого Мутина.
– И поэтому он пускай, вас цитируя, где-то с дыркою от контрольного выстрела. А мы с вами мочой в него...
Тот бегал взорами... Я ж молчал, вызнав нужное, что Закваскин их - мой, из Квасовки, и что дело, судя по фактам, замысловато. Право бессильно, то есть инертно, как и всегда. Карт-бланш, волей случая, у меня. Зря планы, что не рассматривают роль Квасовки, точно... Мутин завёлся, дёргая курточным, с кобурою, плечом. Помедливши, потемнев лицом чуть малайского типа, он смутно начал:
– Я, раз так... Я, Георгий Матвеевич... Сколько раз, когда был ещё в органах... нет, срываются... Я вёл дело, вдруг обложили: стуки в дверь, на детей наезд. Из своих меня сдали...
– Он убеждал себя, ущемлённого чем-то.
– Их всех - рогатиной. В пах их!.. Но не решил притом... Словоблудия быть не может, если рассудим, вы да я, что все тысячи, наши люди, сто миллионов, ниже дерьма уже с их законными рамками, а дерьмо - в своём праве и управляет... Я понимаю вас - вас с рогатиной, отчего вы решились... Правильно. Если будет, как вы решили, - что же, не против... Но, - он закончил, - лучше терпеть. Советую. Им отстёгивать проще, чем воевать с ними...
Марка перечил: - Нет, друг, рогатиной! И прочь рамки. Что этим рамкам? Местный разрыв, Андрей. Нам же будет вдохнуть что: воздуха. Нам один только нужен, тот, переквашенный, волк в овчарне. Это реальный путь, и он стоит... Я миллион дам, американских. Ясно, не вам. Вам нужно? Нет, вам не нужно. Деньги - семье пойдут, вашим детям. Вам нужно, верю, видеть шваль мёртвой. Мы так и сделаем. По рукам, да?
– И Марка сделал шаг, но с руками в карманах.
Сыщик нахохлился; по виску потёк пот. Расслышалось с лица тёмного: - Я обдумаю... Но пожму, в знак намерений. Другу вашему тоже...
Вслед за чем он исчез.
Он мнил убивать, не зная, что он не нужен вместе со всеми, сколько ни есть в нём, грёзами и идеями. Он из 'недо-'. Богу плевать в таких. Но он прав, соглашаясь 'за рамки', ибо мораль в нас, в 'недо-', то есть в отверженных, коих в общем и нет, смешна; в нас мораль - словно бич флагеллантам; только себя казним. Он гонял мысль за мыслью с попранным неподвижным Закваскиным и с горячим стволом в руке. Приоткрыв двери цеха, он посмотрел на нас - укрепить свои прихоти, обещавшие статус избранных - победительных, правых, праведных. Я почувствовал, он решил уже. И пресечь его не стремился, понял я, Тот, Кто 'свободою воли' как высшим даром скрыл бойкот ферезеев, русских, хеттеев, прочих отверженных. Он исчез за дверями. Я хотел, чтобы он, умерев в свой час, не полез в меня, этот сыщик, за лейтенантиком.
Марка был в оборот ко мне, в эксклюзивном пальто, с левой, прямо отставленной от бедра непреклонной рукой с чуть дымившею меж двух пальцев в ней сигаретой.
– 'Нынче призрю на вас, - вспомнил я, - и размножу. Я есмь ваш Бог с сих пор, а вы род Мой; вам побеждать врагов. Я Господь, Бог Израиля'... Мутин - новенький в мартиролог?
– я усмехнулся.
– Скольких ещё убьёшь?
– Бог весть, - вымолвил Марка.
– Я исторический персонаж. Кто прочие - я не знаю. И не стремлюсь знать. Пусть не встревают. Я длю историю. Я творю её. Это участь израиля. И моя, значит, участь.
– Но им всем верится, что они творцы тоже.
– Нет, это я творю, а они только средство, даже и Кремль ваш... Мне нужна помощь, - вставил он.
– На Востоке.
– Нет, прежде в Квасовку.
– Ладно... Мне хлопоты предстоят. Езжай давай. Нике кланяйся. Прилетят мои, посидим.
Я вышел. Вновь солнце, ветер, снег, фуры, люди, ждущие и ходящие, псы и голуби на асфальте, лес вдали...
...От осевшей до дисков маркинской 'ауди' я побрёл в магазин вблизи, куда долго, циклически, возил пряности - элитарный, непопулярный, но товар праздничный. При звучании: лавр, шафран, имбирь, стевия, - блещут призраки моря, пагоды в тропиках, смуглых ног незнакомки и, может, счастья. Я среди специй грезил здоровьем, выправкой кэпа чайного клипера, повернувшего судно в галфинд, грезил о знатности, гордой старости, о блистательных ужинах в Новой Англии или Выборге, о спокойствии и довольстве. Но не о дёрганном и замешанном хворью нищенском быте с вечной угрозой мук и несчастий.
Всё вело к моим подвигам.
'Этуаль' был ровесником моей фирмы. В мгле девяностых, изгнанный с лингвистических пажитей и ища, чем кормить семью, занялся я конфетами, утюгами, также РС-шками, серебром, красной ртутью etc., бывшим разве в бумагах и не принёсшим корысти, кроме терзаний. Вдруг - мысль о пряностях. 'Этуаль' был тогда 'Промтовары' с номером двадцать пять горторга; он, впав в угар реформ, растерялся, где добывать товар; он, как сотни других в стране, торговал всем на свете: яйцами, конфетти, розетками, клеем, скрипками - до поры, когда фабрики сдохли. Год ещё предлагал он ввозной хлам типа спирт 'Ройял'. Я же со 'специей' (совокупность коры, лепестков, рылец, листьев всяческой флоры) занял свободную, в общем, нишу, не приносящую сверхдоходов, но мне пригодную. Я вплыл в заводь, где не толклись рвачи, и отыскивал, сбывал пряности. Но найти товар и доставить стоило денег. Было, что на привычном некоем месте встретивши вакуум, я мчал в новое, чудом всплывшее и словчившее, чтоб в оплаченных мной пакетиках 'Перец чёрный горошком' был сбор черёмухи, а 'Мускатный орех' был жёлудем. Сдав товар в галопирующей инфляции, прибыль я снимал редко: то, скажем, банк исчез, то вдруг вместо 'Наташеньки' некий 'Стройинвест-главк'. Так жили мы: я с поставкою специй - и 'Этуаль', менявшийся из лебёдки совторг-коммерции в буржуазную утицу с банковским счётом и с возрастающей склонностью закупать товар дёшево, чему я, при большой конкуренции, отвечать впредь не мог. Зрел крах. 'Этуаль' всё имел со старта, всё, кроме навыков, кои он приобрёл-таки; у меня - моя 'нива' с вялым квашнинством как неумением оборачиваться (вообще быть), плюс тоска от син'oпсиса, или нашей истории: от того, то бишь, что Бог знает один сюжет - не про нас.
Вот таков Кваснин: лез к реальности, в злобу дня - ан опять сумбур. А ведь нужен обкорнанный, однозначный Кваснин с идеей, где сыскать пропитание.
Дамы вешали рис, грамм в грамм. Глаз внимателен, и совок снимал лишнее, чек низался за чеком. Но, клянусь, в них - любовь, мысль нравиться, беспокойство о детях и порой промельк: что я такое? Хоть мне не кажется, что наш мир только воля, в лад Фихте-Юму (мол, пропади мозги - вмиг всему конец), но внутри что-то шепчет мне, что наш мир от понятий, кои рождает мозг, оттого в нём нет истины. И что правильней: сознавать или жить?
– проблема.
– Нам нужно перцу, - вышла директор, рыжая, тридцати лет, с зеленью глаз.
– Сто пачек. И желатина, двести...
– Это она всё - мне.
– Желатин? Он не мой товар, - засмущался я и извлёк лист с ручкой. Путает меня с кем-то; ей все одно.
– Чей? Чеховских? Вы кто - пряности? Я забыла вас.
– Она стукнула по прилавку крашеным ногтем.
– Да, желатин ведь чеховских, а вы пряность... Всё записали? Так, и когда вас ждать?
– Деньги бы... ну, за старое, - намекнул я.
– Сразу вам новое...