Русология
Шрифт:
Дверь на первой площадке, справа.
– Пайи Михалови, - обдала она запахом, - нет звонка. Наш мущщина, он маленький... Бееника Сергеевна не пийшла? Жалль...
Мальчик открыл нам.
– Вот, бери...
– и я сунул подарок в тонкие руки.
По полу дуло; стены в потёках. К нам выбрел пойнтер, дряхлый в той степени, что под шерстью желтело, а в поведении цвёл буддизм. Лет пять-семь назад он залаял бы, но теперь лишь ушёл. Сняв обувь, Анечка сверзилась под кулисами курток у входа, и я помог ей, - пьяной, обкуренной, продающей, чтоб выстоять, б'aрбистость, белокурую хрупкость, - встать.
– Вы... ннадо... Я...
– она ныла, - бошше обыччного. И приччём из-за вас.
– Она вперилась мне в лицо.
– Пойму сечасс, кто вы: папа вы Мити или другой че'eк?.. Ваащще!!
– вскрикнула.
– Я молл'a и не пить! я молл'a ему так себя: Ахм'a, пользуйся! Потому что ждала васс, Паи Михалови, и пила. Потому что мне видеть вас был бы ужасс!..
– Анечка сунулась в джинсы вынуть окурок и бормоча притом - не мне с мальчиком, что стоял близ с сумкой, кою я дал ему, а кому-то иному подле лица её, куда выдула дым: - Пек'aссно... Счасс я пид'y в себя... Хоош'o мы счасс... А накротики ведные, очче ведные! Наказуются до трёх летт, блин!
И она дёрнулась.
Слева дверь влила свет сквозь щель; и вошла моя сослуживица, кандидат наук, но уже, верно, доктор, в прошлом зав. сектором, нынче с палочкой и чуть сгорблена, с каре жёстких волос и с монисто на шее, в чёрном блузоне, в брюках со стрелками - одеянии стильных дам; плюс понизу, открывая лодыжки в чёрном эластике, - шпильки-туфельки. Ностальгический, незабвенный стиль устоявшихся судеб и репутаций, долгой стабильности.
Пьяно Анечка крикнула: - Рульно, мам! Ты пьек'aсная! Ты отпад поччти!
– Хватит, девочка.
– Порицание свелось в мину, но чуть приметную.
Я пошёл к ней.
– Erat in votis ! Счастлив, Мария.
– Мчат дни, бесспорно. Я, Павел, слышала ваш приход, но двигаюсь, как Тортилла... Анечка!
– В норрме...
– Выпал окурок. Анечка наклонилась, чтобы поднять его, и упала.
– Счасс... Подыму счасс... Я вроде ванька... и эта, станька, йи?
– Павел, поняли, чем дымит?.. Окажите любезность...
– палочка дёрнулась, - отнести её в комнату... Я пойду, уж простите.
– И улыбнулась; щёки в морщинах, согнута, но глаза были юны, не голубые, словно у дочери, а роскошнейший бархат.
– Да, Павел. Время расплачиваться... Внук, Митенька, мы идём с тобой? Ну, давай, - протянулась рука с браслетами.
Оба выбрели, куда сразу же, сняв пальто и взяв Анечку, двинул я, чтоб сгрузить её близ стола, на другом конце коего наблюдал я подобие самого себя (внуки сходствуют с дедом). Он уже вытащил ярко-жёлтого, в натуральный размер почти, пса, что я дал ему, и, играя с псом, прыскал, если тот взлаивал электроникой, заводя неподдельного рядом пойнтера, что вертел хвостом, но молчал. Диван с дамами (близ меня никла Анечка) был не кожаный, как при том, чей портрет улыбался нам на серванте, а из текстиля. Был блёклый шкаф в углу, где стена в грибке. Лил холодный свет потолок.
– Мы, - села хозяйка, собственной элегантностью отстранённая от всего, - здесь век живём. Нет, конечно, не век, но долго. Я утешаюсь, - плыл ровный голос, - что переезд был к'oроток и мы в нашем районе: те же сбербанк, больница; рядом подруга, пьём чай, гуляем... Ваш дом не видим, как было прежде.
– Бархатный взор следил вздрыги дочери.
– Сожалею... О, не о том, что в Великую Среду радуюсь, что вы в гости к нам; ведь Страстная неделя, надо быть в скорби... Жаль, не общаемся. Ника, жаль, не пришла.
– Сглупил бы, если б привёл её... Можно?
– Я из графина красною влагой скрасил фужеры; мальчику на другом конце дали сока. Мы, трое, отпили, он причём - прикрываясь стеклистостью с золотою каймою... Внук мой. Я подмигнул ему. После, чувствуя муку,
– Да, я сглупил бы, - начал я голосом, чуть осипшим.
– Помню, мы встретились, - взгляд на Анечку, - неожиданно. Мне спрос мерзил, и я открыл всё. Каюсь, мне стыдно. Нужно бы гибче.
– Как, Павел?
Я вновь подлил себе (а она не пила).
– Как? Следовало таить факт, только лишь...
– и я выпил.
– Вот как разумней. Я инфантильно мстил в подозрении, что она, изменив неотложно, судя по мальчику, любопытствует. Это ладно бы, - но она ворошит мою память, чтобы развлечься, вот как я думал... Я отомстил: за праздность спроса, праздность дознания, за нечуткость вообще ко мне: дескать, сын ваш нашёлся? И - я ей всё открыл. Чтоб насытить... Вот...
– объяснял я, чувствуя спазмы.
– Я в первый раз в тот ларёк зашёл, по дороге. И я рассчитывал там не быть впредь... Но я ошибся... Мне очень стыдно. Анечка помнит... Вдруг этот внук мой... Всё навалилось... Поэтому-то и нет жены. Береника не знает. Хватит и вас вдвоём.
– Вы держали в себе тот ужас?
– произнесла она.
– Стало легче?
– Стало труднее. Мы симбионты - я и событие, казус с первенцем. Я питаю его, а оно жрёт меня, простите... Наоборот? Пускай. Но, кажется, близок миг, когда кто-нибудь сдастся... Мой внук? Реально?
Я, получив ответ, вновь глотнул из фужера. Анечка хохотнула в снах.
– Да, пять лет...
– продолжал я.
– Скоро пять лет уже. Ничего, кроме боли... Вдруг призрак в Квасовке, где я был на днях... но и бр'aтина, и день с Анечкой... Камнепады сомнений, что я не то, не всё сделал пять лет назад, тогда; мол, давалась надежда... Как и что затмевало мозг, если нынче вдруг вижу? Должен был тщиться?.. Впрочем, не знаю; я весь раздавлен был. Нынче всё, мурок сгинул... Всех спасу! Скорректирую, обеспечу! Ей не пристало, - усовестил я, - распродавать себя. Вскоре сможет учиться. Будут возможности ей помочь... На Пасху я... Дни решат, обещаю! Я помогу ей. Сын у нас - сверстник Митеньки, звать Антоном... Я всё устрою! Я оплачу им: секции, музыкальную школу... А и спецшколы... В Англию! в Хэрроу!.. Знаете, Машенька, школу в Harrow... Что я наделал? Ника не выдержит... Подь ко мне!
– хлопнул я по столешнице.
Мальчик, встав, порскнул к бабушке.
– В доме нет мужчин, - я услышал.
– Митя к ним не привык, простите... Мите было четыре; дед, мой муж, умер... в общем, убил себя. Смерть его, как ни странно, разом спасла нас. Были ужасные кредиторы. Старую площадь я продала в долгах - и ещё должна. Но - друзьям. А они не стоят в дверях с пистолетами и не льют в уши скверну... Сверх того, должником быть - в пользу смирению. Не решаюсь звонить друзьям; они сами звонят, в надежде: может, я клад найду либо дочь встретит принца... Павел, друзья мои все лингвисты, частью на пенсии.
– Она сдвинула свой фужер с вином в глубь стола, чтобы внук не задел.
– Вы поняли. Ситуация правит... Анечка плакала, Павел, многажды. Обвенчались? Конечно. В тех годах, не сказав нам. Ну, а пыталась Анечка замуж? Лучше б пыталась. Это губительно: пенелопство по мёртвому. Что до связи...
– С этим Ахматом?
– Дело не в имени. Будь он Стив, Нгума, Ёсида - принцип тот же... Павел, не нам судить. Новый век...
– Не отпив глотка, не задев хрусталя своей тёмной помадою, она вспомнила, что ларёк, им чужой уже, дорог Анечке был отцом (в гайдаровской пандемии тот строил бизнес, и пять ларьков расцвечивались, фасонились). Плюс ларёк дорог памятью о любви; там Анечка и мой сын любились; это их первый дом с ложем-лавкой. Я, ей внимая, сравнивал боль Анечки с собственной - неминуемой ни в какой миг Квасовкой с бедным мальчиком под ракитой.