Русская фантастика 2010

Эльтеррус Иар

Хватай и уноси? Как в тот раз? — ухмыльнулось подсознание и заботливо подсунуло мнимо правдивую картинку. Я не мог этого видеть! Полностью — не мог! Валялся на асфальте, раздавленный откатом. И подошел, когда уже…

Твой приговор, Феникс. Плати! — оскалилась память.

…старший, худенький мальчик лет десяти, лежал сверху, закрывая совсем уж мелкого карапуза. Тогда, по неопытности, я растерялся: таскать за раз двоих не доводилось. И поступил чрезвычайно глупо: сначала взял малыша, отодвинув

его брата, а затем долго приноравливался, чтобы ловчее подцепить старшего.

Быстро сграбастать на руки и отволочь к медикам? Где там!

И — выключка на носу. Я нервничал и суетился. Еле дотащив обоих, уложил на землю, а сам рухнул как подкошенный. Откат. Сумбур восприятия, вялость, торможение. Люди не ходят, а мелькают, руки взлетают и опускаются… не успеваю заметить. Не двинуться, не шелохнуться, будто застрял в густом сиропе… Скоро пройдет. Отлежаться чуток, и пройдет.

Дальнейшее рассказал Костя. Но из-за странных вывертов подсознания сцена вспоминалась как реально пережитая.

Санитары, поддерживая за локти, вели к «Скорой» хилого и бледного молодого человека; он шатался и беспомощно оглядывался. Фельдшер уже выдвигал носилки; выезжая из пазов, те неприятно скрипели.

Врач закончил осмотр еще одного спасенного — ребенка лет восьми-девяти. Кивнул: все нормально. Забирайте.

Молодая женщина кинулась к мальчугану и, обняв, зарыдала:

— Игорек! Игорек! Боже мой, а Леша!

Мальчик ухватился за нее обеими ручонками. Мать пыталась отодвинуть ребенка, убедиться в целости и невредимости, но сын жался к матери, цепляясь за волосы и одежду. Не давая отодрать себя.

За женщиной сквозь милицию и врачей пробился мужчина.

— Я отец, пропустите! Да пустите же!

Он налетел на меня, когда я-Костя готовился вколоть себе-Олегу стимулирующее для второго захода.

— Где Лешка? — отец ищуще заглянул в глаза. — Младший? Их двое, одиннадцать лет и три года…

Одиннадцать… Я окаменел. Да разве?.. Быть такого не… Санитары укладывали на носилки изможденного, заросшего человека лет тридцати. Шприц вылетел из рук: стеклянные брызги, лужица на асфальте.

— Где Лешка, сволочь?! — заорал отец, тряся Олега.

— Ну ты! — я оттолкнул мужчину. — Руки убери! Он все равно не понимает, отработал свое. Вон твои дети.

Женщина перестала баюкать ребенка и завыла в голос.

— Лешенька… — повторяла сквозь громкие всхлипывания, целуя сына. Тот сосредоточенно держался за мать одной рукой, сосал палец и молчал. — Игорек…

— Я здесь, мам, — встрепенулся человек на носилках.

— Да лежи ты! — врач придержал его за плечо. — Светочка, колите скорей глюкозу. И вызовите диспетчера: решим, куда отправить. Вряд ли в дежурную больницу.

Глаза спасенного наполнились

слезами.

— Мама! — крикнул он, протягивая руки. — Мама!..

— Тихо! — шикнула медсестра. — Не дергайся, а то иголку не туда воткну!

Отец недоуменно таращился на «Скорую». Повернулся. Лицо бескровное, мертвое. И жилка у виска — синяя, набухшая. Тронь — лопнет.

— Гад! Гад! — хотел ударить очнувшегося Олега, но, увидев мой бешеный взгляд, попятился. Кулаки бессильно разжались, плечи поникли.

— Где младший? — стонал, дергая себя за волосы. — У нее? А Игорь?

Я-Олег не понимал, чего ему надо. Кто этот мужчина? И женщина с ребенком… Мать? Гордый — как же, осчастливил, вернул двоих сыновей — подошел к родителям. Проследил за их взглядами…

Все когда-нибудь случается в первый раз. Моя вина, моя беда. Моя работа… Самая крупная ошибка.

Сволочь, сказал отец. Жена плакала.

Совершенно разбитый я побрел назад, к Косте.

Ревущего в голос человека, который звал маму, размазывая слезы по впалым, с полупрозрачной бородкой щекам, уложили в «Скорую». Включив сирену, машина уехала.

Позже я узнал, что старшего звали Игорем. Из больницы его так и не забрали.

Призрак Феникса… Игорь… Беги, спасай! И — заново — на те же грабли! Пусть он тоже станет репортером и придет к тебе, и…

Душу разобрали на части, да так и бросили. Рассыпали в пространстве и времени. Что в углы закатилось, сгинуло, что в щели провалилось, а что лежит еще — теплится. Соберешь ли как было?

Разлад и раздрай. Воюют меж собой вред и долг. Благо поодаль. Ждет. На чьей ты стороне, благо? По-разному бывает.

И нет уж сил, и опускаются руки, и бритвой опасной — по горлу! наискось! — режут воспоминания.

От судьбы не уйдешь: кому суждено быть повешенным, не утонет. То, чего я боялся… Подспудно. Неосознанно. Всегда.

Слой отключился.

Убежать не смогу, не сумею. Поздно. Зверем из засады набросился, валит с ног откат.

Огонь!

…во всей красе и великолепии.

* * *

…обожгла волна ненависти.

— Не смей! — крикнул я, понимая уже, что Николаев не слышит. И не узнает.

Каменное изваяние, памятник самому себе, он замер в нелепой позе. Я не стал гадать, отчего и почему, и воспользовался форой, быстро отступив к ванной.

Сверху посыпались горящие обломки антресолей; я инстинктивно прикрылся, но голову задела только пара мелких головешек. И они были холодными! Дверь зияла провалом: обратилась прахом, вспыхнув, точно бумажная. Дым, скопившийся внутри, пологом накрывал мальчишку, который скорчился под раковиной. Он не шевелился. Мутные плитки на стене — в сеточке трещин.