Русская фэнтези 2011
Шрифт:
И всей душой мечтала не просыпаться.
Дженсен пострадал ужасно, но и Джаредина — немногим меньше. Руки и ноги ее, а кое-где и остальное тело было сильно обожжено драконьей кровью, и от этих ожогов ее долго и мучительно лихорадило. Но потом она начала поправляться. Позже узнала, что, как только стало известно о нападении Вирьерры на Семь Долин, князь Григаль созвал к себе всех лекарей, ведунов и звездочетов, от придворного магистра до последней лесной знахарки, и повелел им придумать средство борьбы с драконом. Заготовлено было множество золотого оружия — только упиралось все лбом в то, что любой человек при виде дракона в ужасе падал ниц или бежал, а поднять оружие на него не смел. Каким образом от этого глубинного ужаса смог себя оградить вирьеррский всадник, так и осталось тайной — хотя некоторые
Все это Джаредине, весело щебеча, рассказали ее служанки. А еще сказали, что она, Джаредина, теперь не только народная, но и княжья любимица. Что князю не терпится свидеться с нею и ласковым словом согреть, что подарил он ей уже пять сундуков дорогих тканей, три соболиные шубы и кедровую шкатулку, полную драгоценностей. И что уже присматривают даме Джаредине достойного жениха из числа самых знатных, богатых и славных мужей во всех Семи Долинах.
Ей говорили, а она не слышала. Она не думала даже о своих отце и матери, оставшихся где-то в иной жизни, так далеко, что и не докричишься туда уже. Ей не надо было ни почестей, ни драгоценностей, ни тем паче знатного мужа. Но то, что ей было надо, никто ей не собирался давать.
Джаредина окончательно поняла это, повстречавшись со светлым князем.
— Да что ты, милая? — удивился тот, когда она рухнула ему в ноги и излила свою сердечную мольбу. — Полно, полно, встань! Это нам всем впору на колени перед тобой падать. Ты слаба еще… да послушай, что говоришь. Как это — отпустить? Ты разве забыла, зачем мы тебя за ним отрядили? Он ведь поля жег и людей воровал — точно как та вирьеррская тварь. Никак хочешь, отведя одну беду, сразу новую накликать?
— Он не станет, — твердила Джаредина. — Не станет вредить, он улетит, и я с ним улечу, никогда больше нас не увидите, только пустите его…
— Ну полно, — сказал князь, самую малость сердясь. — Вижу, не оправилась ты еще сполна от своей тяжкой хвори. Лекари говорят, тут только время излечит. Иди-ка лучше сюда вот, сядь по правую руку от меня, угостись да познакомься со славным рыцарем Ладдеком. Говорит вот, любит тебя без памяти… да и не он один…
И улыбался князь лукаво, и смеялся, и говорил, говорил что-то еще, а вместе с ним — княгиня и весь их двор, так что у Джаредины голова шла кругом от их суетливости, их никчемности, их глупости и их страшного жестокосердия. Но она, как и Дженсен, слишком слаба была, чтобы рвануться с места ввысь, порвать золотые оковы, продраться сквозь заостренные колья. И тогда она наконец поняла, что страшная слабость ее дракона была не столько от ран, сколько от человеческой неблагодарности.
И никакого спасения тут не было.
Дни шли. Празднества кончились, лето сменилось осенью. Дракон в яме у дворцовой площади перестал быть великолепным трофеем и стал просто диковинкой, на которую люди стягивались поглазеть не только со всех Семи Долин, но и из сопредельных княжеств. И впрямь, где еще вблизи увидишь живого дракона? Раны его затянулись, хотя левое крыло так и висело косо, и чешуя на нем нарастала уж больно медленно, точно оно было сожрано лишаем. Но кормили его исправно, сочным кровавым мясом, да и люд, хохоча, частенько кидался в яму овощами и фруктами — не всегда даже гнилыми. Дракон утробно рычал, когда этакий снаряд шмякался и прилипал к его чешуе, а потом слизывал мякоть и обводил пасть раздвоенным языком. Он не мог больше навести на людей страху своими чарами, не мог полыхнуть из пасти горячим пламенем. И не пытался вырваться, даже глаз к небу не поднимал. Если не ел, то просто лежал
Джаредина ходила к нему по ночам — днем не пробиться было сквозь толпу. Да и не пустили бы ее. Приставили к ней девок-соглядатаек, и чуть что им не нравилось — кричали, что у девы-драконоборицы опять лихорадка, хватали, в постель волокли, будто для ее же блага… Со временем она научилась их обхитрять, и ночью, когда ее стражницы дружно похрапывали, тихонько спускалась из окна по свитой из простыней веревке и подбиралась к краю котлована.
Когда она подошла туда в первый раз, ее ужаснула адская вонь, несущаяся из ямы. Но еще больше ужаснул вид дракона вблизи. Даже издали ясно было, что плохо дело, но как плохо — она только тогда поняла, когда вдохнула запах его болезни и его отчаяния. Чешуя, там, где сохранилась, так и осталась черной, луна и звезды больше не отражали в ней свое серебристое сияние. Грива совсем помертвела, ни одна иголочка не шевелилась. А хуже всего был запах — тот самый, который чуяла Джаредина от драконицы, когда Дженсен сцеплялся с нею в небе. Запах боли и гнева, столь сильных, что от них меркнет разум.
— Дженсен, — окликнула его Джаредина, сперва мысленно, потом вслух, потом еще погромче.
Он не сразу, но отозвался — шевельнулся, двинув ухом, дернул хвостом, медленно приоткрыл глаза. И когда Джаредина заглянула в них, пытаясь возобновить с ним душевную связь, то чуть не отшатнулась, едва удержав горестный крик. Глаза у ее дракона стали мутными, и на душе у него было так же мутно: в его взгляде не было больше той ясной, отчетливо человеческой мысли, которая так пугала в нем обычных людей и которая заворожила и привязала к нему когда-то его наездницу. Разум еще теплился в нем, еле-еле, точно остывающие угли на пепелище, и Джаредине удалось зацепиться за него краешком своего разума — уцепиться и закричать, завопить изо всех душевных сил:
«Не уходи! Останься со мной! ОСТАНЬСЯ СО МНОЙ!»
Он ответил ей. Она услышала мысли, человеческие мысли — о боли, о страхе, о непреходящем голоде (ему очень мало было того, что ему бросали), о ненависти к жалким червякам, засадившим его в эту тесную, вонючую яму, и о желании смерти — для них и для себя, но прежде для них. Как хорошо было бы вонзить в них зубы, откусить половину тела, так, чтобы кровь хлестала прямо в глотку, вечно сухую от жажды, напиться всласть, а там вырваться и жечь, жечь, жечь, рвать, убивать и есть, спать, летать и опять убивать и есть, и снова летать…
Джаредина слушала, леденея всем телом, так, что немели ноги, покрытые шрамами от волдырей. Это были мысли-слова, мысли человека, обладающего рассудком — но почти полностью утратившего человеческий облик. Так, должно быть, происходило это с драконицей Даниэлланейлой? Сперва обида и изумление, потом — боль, потом — желание мести, потом жажда свободы и крови, потом только крови… И далек ли тот час, когда это желание не сможет более облечь себя в слова, а станет просто животной тягой, неотличимой от той тяги, которая движет волком, медведем, стервятником? Долго ли до того, как дракон окончательно утратит то, что делало его наполовину человеком, и станет просто зверем?
Она опять позвала его по имени, пытаясь напомнить ему этим, удержать его. Он оторвал морду от лап, посмотрел на Джаредину снизу вверх и зарычал, тихо и утробно. И тогда она поняла, что, хотя в мыслях его еще сохранились проблески разума, говорить, как человек, он уже не может.
Но она не собиралась столь легко его отпускать.
На вторую ночь раздобыла топор, спрыгнула в яму, оцарапав бока о торчащие колья, стала рубить золотую цепь… Да только цепь оказалась выкована на совесть — кузнецы переплавили золото с булатной сталью, чтоб понадежней и чтобы не разрушило ее драконье огненное дыхание. Дженсен лежал и безучастно смотрел, как она тщетно бьется над его оковами, точно муха в стекло. А Джаредина дорого заплатила за неудавшуюся попытку — услышали ее, тотчас схватили, вытащили из ямы, да чуть не запроторили в приют для умалишенных, так всех напугала. Спаслась только тем, что тут же, не сходя с места, пообещала выйти за рыцаря Ладдека. Хоть и знала, и все знали, что любит он совсем не ее, а ее славу да богатое приданое, обещанное за ней князем.