Русская фэнтези 2011

Колесова Наталья Валенидовна

И до того млели, что голову теряли напрочь.

— Чей это лес там на пригорке? — спрашивал незваный гость, щурясь на зеленеющую вдали рощицу, колышимую свежим ветром.

Лес был владетеля Ульрика, давнего недруга владетелей Холлхалла — лета не минет, как они за что-нибудь поцапаются: то за борзую собаку, то за тропинку через луг, то за разливистую лужу от последнего дождя.

— А славные, должно быть, косули в этом лесу, — задорно отвечал на то рыцарь. — Хозяин, давай поохотимся — ввечеру нам хозяйка твоя пир закатит!

Эльдак, кивая с радостным видом полного идиота, вспрыгивал в седло, и рыцарь тоже вспрыгивал в седло лучшей на здешней конюшне лошади, и неслись они со свистом и гиканьем в рощу — гонять чужих косуль.

Когда на следующий день

Ульрик в отместку повесил на суку (на краю рощи, так, чтоб из Холлхалла видно было) Эльдакова крестьянина, рыцарь весело рассмеялся.

— Надо же, обидчивый какой, — и похлопал Эльдака по плечу, а Эльдак услужливо захихикал, будто так и надо.

А то еще выдумали по курам стрелять. Лето стояло в разгаре, полдень выдался знойный и сонный, так что лениво было выбираться из-под сени могучих, приятно холодящих замковых стен. Вот пришлый рыцарь и придумал забаву: сесть у бойниц и стрелять по курам, разгуливавшим по двору и поклевывавшим овес. Всякая курица, дожившая до этого лета, знала, что беда ей может грозить единственно от толстой кухарки, подступающей к ней бочком и вкрадчиво сюсюкающей: «Цыпа-цыпа!» — вот тут-то и надо призадуматься о грядущей вечности. Из замковых же бойниц ни одна курица предательского нападения не ждала. Посему очень скоро двор огласился паническим кудахтаньем, хлопаньем крыльев и шелестом перьев, взметавшихся над соломой.

Натешившись, послали дворового мальчишку считать очки. У владетеля Эльдака оперение стрел пометили нарочно синей краской, стрелы гостя его — желтой. Владетель настрелял восемь куриц, гость — одиннадцать. Вечером опять закатили пир, и даже толстая кухарка не бранилась, что чуть не весь курятник перебили и останутся теперь без яичницы, а, противу того, восхищалась зорким глазом и твердой рукой пришлого рыцаря.

— Ах, красавец, ну, удалец! Такого бы к нам в замковый гарнизон, и пес Ульрик на коленях приполз бы вымаливая пощады! — говорили во дворе.

А на пирах-то, на пирах… Дама Фринигонда, сладостно хохоча, запускала себе в вырез платья жареную селедку, и рыцарь, изящно нагнувшись, ловко выуживал ее из потаенного хранилища зубами за хвост. Дочь ее, дама Кендерика, с визгом задирала юбки, под которые закатывалось сочное яблоко, оборачивалась кругом себя шесть раз и падала, запыхавшись, в кресло. А пришлый рыцарь, будто видя сквозь пышные юбки, совал руку наугад и выуживал из мятых складок яблочко — с первой попытки! И даже почтенная матушка владетеля Эльдака, дама Бринельда, лет весьма преклонных и нрава более чем сурового, с мечтательным видом взирала на мозаику, которую гость сноровисто выложил на столе, пользуясь кусочками мяса, салата и абрикосов. Картинка вышла настолько фривольная, что страшно даже вымолвить, какую именно часть дамского тела изображала с великой точностью. Дама Бринельда бурно рукоплескала художественному таланту гостя, и вторили ей дама Кендерика, дама Фринигонда и сам владетель Эльдак, бывший от своего гостя в диком и незамутненном восторге.

— Каков, а! И охотник, и рыцарь, и угодник, и поэт! Каков! — ахали в замке, во дворе и в прилепившейся к замку деревеньке, изнывая от любви.

И лишь одному существу — за вычетом кур и косуль, осознавших размах бедствия слишком поздно, — было решительно непонятно, что же такого восхитительного и прелестного все находят в этом наглом, бесстыжем, совершенно бессовестном негодяе. Было сие существо Эльдаковой крестьянкой, девкой по имени Джаредина, единственной дочерью местного мельника. В то лето Джаредине исполнилось двадцать лет, и за двадцать лет горюшка она хлебнула немало, а начала хлебать, едва засопев носом в колыбели. Мать ее, будучи на сносях, имела неосторожность наслушаться менестреля, проезжавшего в ту пору Холлхалл и спевшего пару виршей за краюху хлеба и кружку кваса. Всего песен было три, и каждая из них воспевала прекрасную деву Джаредину, свет менестрелевых очей, усладу менестрелева сердца и огонь менестрелевых чресел. Мельникову жену звали, без затей, Молли, а сам мельник звался Гус, и дитя он свое собирался наречь, как водится у добрых людей, Лаской или

же Таркой — чтоб окликать покороче. Но упрямей бабы на сносях — разве что бешеная ослица. Уперлась Молли — будет, говорит, девочка, так будет Джаредина.

— Да спасибо хоть не Фринигонда, — сказал на то мельник и сплюнул в сердцах, а больше ничем воспротивиться женке не сумел. Любил он ее, что уж тут.

И добро бы еще только от имени и материной блажи пострадала Мельникова дочь. С малых лет она была выше всех ребятишек в деревне — и не только девочек, но и мальчиков. Ноги у нее были длинные, руки сильные, плечи широкие — лет до десяти ее проезжие со спины за мальчика принимали, и все кликали: «Эй, парнишка, коня напои!» Ступив в отрочество, покруглела, сгладилась, да все равно как была, так и осталась нескладной дылдой. И не то чтоб собою была дурна — хоть и не красотка, прямо сказать, а очи лисьи, нос курносый, щеки нежные, ровно и впрямь не сельская девка, а дама благородных кровей, вскормленная на уксусе и кисляке. Да толку с того мало было, все одно — слишком велика она была, слишком сильна и слишком страшила деревенских парней. Они поначалу бегали за ней еще: девок в деревне не так-то и много водилось, кто покрасивше, тех сразу замуж хватали, и по кустам бегать было не с кем. А Джаредина в шестнадцать лет так и дышала крепким сельским здоровьем — статная, сочная, с пышной шапкой каштановых кудрей, рассыпанных по плечам. Нашелся смельчак, подкараулил ее, как по грибы пошла, корзинку в овраг забросил, девку поперек пояса обхватил — и в кусты. «Приласкай», — шепчет, в губы тычется, уже и руки шаловливые распустил… Приласкала его Джаредина — кулаком промеж глаз, так, что кувыркнулся хахаль ее в овраг следом за корзинкой. Тяжела рука была у мельниковой дочки, ох тяжела — недаром сызмальства отцу помогала на мельнице мешки с мукой таскать да жернова прилаживать. Женишок ее самозваный долго потом шишкой щеголял, и после никто уж Джаредину в лесу не подкарауливал.

— Эх ты, — пригорюнился мельник.

— А что — я? — не взяла в толк Джаредина, и отец ее, вздохнув, пояснил, стукнув дщерь для лучшего усвоения ложкой по лбу.

— Что, что… Дура!

Как знать, может, и прав был. Не оттого ли не водилось у Джаредины ни сердечного дружка, ни милых подруженек, а только и было, что коза, которой она в детстве поверяла свои горести, а после выросла и устыдилась. Козу на праздник Солнцестояния съели, и была с тех пор Джаредина спокойна и деловита, отцу в работе — помощница, с матерью покладиста, с односельчанами услужлива, а что людей сторонилась и в замок, поглазеть на платья тамошних дам, не особо рвалась — так оно, может, и к лучшему. Все равно ж ей таких нарядов не нашивать никогда, разве что укради — а хоть бы и украла, не налезет.

И все бы оно ничего, да только с появлением в Холлхалле гостя пиры стали слишком частыми, и веселящиеся в замке сожрали месячный замковый провиант менее чем за неделю. В великой спешке заготавливали еще мясо, вытряхивали из амбара запас овощей на зиму, пекли хлебы, булки, пироги и кренделя. Муки много надо было — загрузил Гус телегу пыльными белыми мешками, усадил дочку на козлы, сунул вожжи ей в руки — поехала. А мать, прослышавшая уже о нынешнем замковом веселье, напутствовала ее:

— Ты, доченька, сразу-то домой не возвращайся, побудь там, авось на что сгодишься.

Все мечтала бедная женщина нескладную свою оглоблю в горничные к даме Кендерике пристроить. Каждую седмицу бегала на капище богам тыкву с кукурузой на это благое дело жертвовать — не скупилась.

— Ладно, матушка, — сказала на то Джаредина, как всегда на все отвечала, вожжами хлестнула, да и поехала.

А как приехала, как увидала, что в замке делается — обомлела.

И более всего изумлялась тому, что никто, кроме нее, казалось, не видел истинной сущности дрянного этого гостюшки. Никто не видел, как он хозяйство разоряет своими пьянками да пострелялками, как в войну с соседом ввергает, как бесчестит женщин хозяйских на глазах у самого мужа, отца, сына — и хоть бы что! Ссыпая муку в большие мешки в амбаре, Джаредина прислушивалась, что люди говорят.