Русская канарейка. Голос
Шрифт:
— Ну, неважно… ты же все равно мог бы, как принц, эту армию трахать и в рот и в жопу! Какого черта ты паришься в этом аду?
Леон долго молчит и, когда Шаули уже похрапывает, говорит самому себе:
— Доказываю.
И засыпает.
И во сне проверяет — хорошо ли двигается затвор, и во сне заполняет магазины, и мягко вставляет патрон, чтобы при стрельбе не заклинило. И тщательно мажет маскировочной краской лицо и руки, чтоб не блестели, потому что (это он помнит даже во сне) блеск — главный враг снайпера. И во сне он идет по дну ущелья в полной тьме, чтобы не спугнуть дичь,
И до рассвета прыгает с крыши на крышу притертых друг к другу арабских домов в лагере беженцев, и швыряет шоковую гранату, и следом за ней дымовую, и сквозь черный шлейф крутящейся дымовухи видит пламя выстрелов и бьет туда, точно, горлом — ноту берет… и вжимается в стену, когда над плечом вгрызается пуля в бетон, отщелкивая брызги штукатурки… А после снова идет и идет по ущелью, и видит, как он же выходит из дома в арабской деревне, и, лежа за уступом горы, стреляет в того себя, и передергивает затвор, и снова стреляет. И вновь передергивает затвор, и стреляет — для верности.
Снайперскими пулями, что, попадая в твое тело, распускаются внутри, как цветок.
«Расаса кнас алати тусибук, туздахиру дахлак каалзухара…»
Весь последний армейский год оба они, и Леон, и Шаули, держались на мечте: после демобилизации месяца на три закатиться куда-нибудь на соленый-перченый край света. Не в Европу, конечно, — что там делать, в тихой заводи; как быть с накопленным в крови вулканом адреналина? Где взять ежедневную наркодозу смертельной опасности? Если уж ехать, то в Тибет, в Индию, в Гималаи, в Перу — как многие солдаты боевых частей израильской армии.
— Продираясь сквозь джунгли, вырубая дорогу топориком, вступать в схватку с вождями людоедских племен, — говорил Шаули. — Или хотя бы вши подцепить — экстрим есть экстрим.
Чтобы скопить на билет из плевой, в сущности, армейской зарплаты, Шаули даже бросил курить — временно, конечно. Злой ходил, как черт, на все огрызался. Но, в конце-то концов, для чего нам, разведчикам, воля дана?!
На что невозможно не тратить — на девчонок. Выходишь в увольнительную, ведешь ее в бар — коктейль, закуска, все путем. Ее же потом завалить хочется. Это, конечно, уважительные расходы. Но все равно к концу службы должны были собраться нехилые бабули. Главное — на билет скопить, а там уж можно устроиться на любую работу в какой-нибудь паб или отель, повкалывать месячишко — и дальше пошел, с котомкой за плечами. Что такое тамошняя физическая нагрузка после наших-то марш-бросков, после наших-то изящных армейских ридикюлей вместе с рацией и прочими кружевами!
— На Филиппины поедем… — мечтательно говорил Леон. — Там есть классные места для фридайвинга. Остров Миндоро… Пляжи белые-белые… Научу тебя нырять, ты оценишь, что такое настоящий кайф.
— Скажешь, больший кайф, чем трахать Оснат?
— Больший, —
— Ну, давай, Кенарь… пой, — просил Шаули после какой-нибудь особенно тяжелой операции, вроде очередной «соломенной вдовы» — как на армейском сленге именуют засаду со всем вытекающим из нее балетным дивертисментом. — Давай: что там еще, на Миндоро?
— Там коралловые рифы.
— Как у нас в Эйлате?
— Лучше. Есть такой риф — Талипанан. Глубина метров тридцать. Возьмем их местную лодку, банке называется, с бамбуковым навесом. Можем прямо в ней и жить. Главное: ты налегке — маска, ласты, легкий костюм… Никаких баллонов, никакой тяжести. Ты — это просто ты, понимаешь? Погружаешься в другой мир, сливаешься с ним, и на две-три минуты — на сколько легких хватит — ты просто рыба. Такая рыба глазастая. И никакой другой жизни у тебя не было и нет. Скользишь вдоль рифа, оплываешь его, а под тобой — морские звезды, голотурии… полосатые змеи…
— Эй, Кенарь, не спи, пожалуйста, а? Тошно мне, Кенарь… Видал, как взорвалась у Цвики башка?..
Оба умолкают.
Цвика погиб на задании позавчера. Случайное стечение обстоятельств, не хочется вспоминать. Он был в «действующем» звене, шел с Леоном и Шаули, первым вбежал в дом и схлопотал свою пулю. Вчера его хоронили на военном кладбище, молча давясь слезами при виде матери и сестер. Нет, о Цвике — не надо. Не стоит сейчас о Цвике. Надо спать. К тому же в любой момент может влететь в казарму Шимон с воплем: «Тревога! Минута — готовность с полным снаряжением!»
— Ну, давай, Кенарь… дальше пой: голотурия, морские звезды. Может, и акулы там есть, а ты скрываешь?
— Акулы… водятся, да, — на зевке, с усилием продолжает Леон. — Шаули, ты бы снял свои прошлогодние носки, а? Так воняют — нет сил…
— Завтра дома постираю. Гони дальше: акулы. Настоящие?
— Ну-у… не игрушечные. Черноперые акулы. Только ты им на фиг не нужен. Не дергайся, они тебя и не заметят.
— Но ножичек взять придется? Нож «коммандо» возьму, он приемистый такой, удобный. Что там еще?
— Скаты есть.
— Скаты… Это опасно?
— А улицу не опасно переходить?
— Ну, дальше.
— Ну, плывешь, паришь… ме-е-е-дленно, пла-а-авно…
— Не засыпай, Кенарь! Не будь таким гадом… Расскажи про голубых буйволов.
— Да я не сплю, с чего ты взял. Буйволы — не голубые, обычные. Просто картинку видел в Интернете: буйволы на Миндоро. Запряжены в повозку, низкую такую, деревянную. И сами — мощные, низкие, темно-серые. А вот рога голубые, да — как два полумесяца…
— Не засыпай, Кенарь! Умоляю, не засыпай…
…С Филиппинами, однако, не вышло. Где-то в январе после увольнительной Леон забыл дома банковскую карточку, а к следующей увольнительной она уже была чиста, как вода в районе рифа Талипанан.
Сначала он пробовал ругаться со служащей банка «Апоалим», чей банкомат не хотел выдавать ему какой-то несчастный полтинник, выстоял очередь к окошку, заставил девушку проверять по компьютеру счет.
— Ты слишком громкий, — заметила девушка, прощелкав на клавиатуре номер счета и заглянув в экран. — Слишком громкий для своих накоплений. У тебя там двадцать три шекеля.