Русская канарейка. Голос

Рубина Дина Ильинична

Надо скоренько посадить ее в самолет, оборвал он себя, слышишь, ты, говнюк? — тебе надо избавиться от нее во что бы то ни стало, не то у тебя неизбежно возникнет второй «синдром Владки», а тебе, с твоей жизнью, не хватало только ответственности за еще одного трудного ребенка.

— Правда, слушай, у нас еще куча времени!

— Ну, тогда пойдем, Вечный Жид, покормим тебя перед дорогой…

Он завел ее в кафе, усадил за столик и отлучился в туалет.

Когда вернулся и не увидел ее там, где оставил, —

испугался так, как в жизни не пугался, даже в самые страшные моменты своей, мягко говоря, не кабинетной карьеры. У него просто свело живот от страха — забавная реакция человека, собирающегося избавиться от случайной девицы, с которой провел единственную, хотя и — да! — восхитительную ночь.

Вдруг увидел ее возле стеклянной витрины-этажерки в углу зала, вернее, себя увидел: джинсы, майку, бритую голову. Она выбирала десерт. И вновь накатило жутковатое чувство: будто он должен куда-то отправить самого себя, проститься с самим собой, от себя — отречься.

— Я заказала тебе «Апфельштрудель», правильно?

Он стоял и смотрел на нее во все глаза.

— …потому что ты заказал его в Вене. Я видела, помню…

Потому что я заказал его в Вене, да… Вот кто стал бы моим идеальным агентом: невероятная наблюдательность, великолепная визуальная память, отличные мозги, умение читать по губам…

Никогда, ни за что в жизни! Лучше услать ее на Северный полюс, пусть пингвинов там фотографирует. Пусть борется с дохлым удавом.

— А себе взяла фруктовое мороженое…

Она села за стол, вытащила из рюкзака свой ноутбук, обстоятельно устроилась…

В этом кафе на отшибе аэропорта было спокойнее, чем всюду, и довольно малолюдно.

— Слушай, ты ведь так и не видел мои рассказы! — воскликнула она. — Даже обидно. Хочешь глянуть?

— Ну конечно, давай посмотрим, — без энтузиазма. Ему сейчас не до фотографий было.

Ноутбук свой она содержала в идеальном состоянии. Принцип матрешки: на рабочем столе несколько папок, в них, как ульи на пасеке — множество ячеек, в которых роились — видимо-невидимо! — цветные и черно-белые пчелки-снимки, при увеличении выплывавшие на экран в тонких черных рамках.

— Классная у тебя штука, — заметил он.

— Навороченный, — сдержанно согласилась она. — Подарок Фридриха. Он меня так в Лондон заманивал, во второй раз. Ну… что бы тебе показать? Вот, смотри — заготовки к выставке «Человек Азии».

По экрану помчались-понеслись цветные пчелки (или стаи пестрых крошечных рыб, выпархивающих из губчатых складок кораллового рифа); проносились быстро-быстро, словно она, Айя, на такой скорости могла что-то разглядеть и выбрать. И действительно, выхватила из вихря некую смысловую опору, начало темы… Остановилась.

— Только не умри от ужаса, — предупредила. — Это я снимала здесь, на Пхукете. Их ежегодный веганский фестиваль, Тхесакан Кин Че. Они десять дней не едят ни мяса, ни рыбы, зато ходят босиком по раскаленным углям и шляются по улицам в таком виде, что можно сдохнуть, если нервишки

не в порядке. Калечат себя, как только могут. Прокалывают лицо и тело всякими немыслимыми штуками. Ты бы в обморок упал!

Леон улыбнулся: видимо, у нее сложилось свое мнение о его чувствительности.

— А ты не упала…

— Я — профессионал, — возразила она без улыбки. — Могу и казнь снять, не моргнув. Просто буду думать о ракурсе, об освещении, о глубине зоны резкости. Хотя сблевать иногда очень даже хотелось. Потрясающие увечья! Ну, смотри… Можешь закрывать глаза, когда будет страшно.

Она щелкнула по первому снимку, и на экран выплыло истекающее кровью лицо, проколотое шампурами так, что черты лишь угадывались за металлическим частоколом: щеки, губы, брови, уши — гигантское подобие ощетинившегося ежа.

— Ого!

— Ну, это цветочки. Там дальше такое…

И действительно, вслед покатились, выплывая и заливая экран потоками крови, картины чудовищных самоистязаний: в дело шли иглы, копья, топоры, мачете и даже пилы. Откровенно, ясно, рвано — чертовски больно смотреть.

— В Европе это должно иметь грандиозный успех, — сухо заметил Леон. — Ты прикасаешься объективом к открытой ране.

— Еще бы, этой выставки давно ждут в галерее «Jetty».

— Отчего же ты?..

Она сердито мотнула головой, не потрудившись ответить. Нахмурилась. Лондон. Недостижимый Лондон. Внезапно захлопнула папку.

— Нет, не то, погоди! Наоборот хочу. Глянь лучше вот это: мои спасители…

И поплыли по экрану светлые доверчивые улыбки даунов — и молодых, и пожилых людей.

— Это тоже коллекция? — удивился Леон. — Ты их специально разыскивала?

— Да нет, конечно. Просто однажды в Лондоне, когда мне было ужасно хреново, ну… совсем плохо, понимаешь, и я даже думала, что лучше бы мне… Но папа, он бы не пережил… Короче, я пошла и нанялась на фабрику по производству мороженой пиццы. Подвальный цех: как спустишься — сначала такой полумрак, с улицы не сразу освоишься. Но главное, вижу — все мне приветливо улыбаются. Другой мир в этом кошмарном городе, понимаешь? Подземный мир улыбок. Спасительный Аид. Минут через пять разглядела, что все они поголовно — с синдромом Дауна. И мне стало так смешно, и так грустно, и так с ними… уютно. Ну, а назавтра пришла с фотиком и нащелкала их. Там, понимаешь, все были счастливые. А я — больше всех. Потому что спасает только работа. Только твое дело. Вот. Этот рассказ называется «Улыбка спасителя».

Он сидел и смотрел на экран, с которого ему доверчиво улыбался даун Саид из Азарии… Вот еще Саид, и опять Саид, и опять его улыбка: «Ты всегда мне будешь рассказывать интересные истории?» — что, в общем, объяснялось довольно просто: общими характерными чертами внешности людей, больных этим синдромом.

И опять подумалось: откуда ты взялась, мучительница, для чего обрушилась на меня с этими своими фотографиями, своими историями, своей пронзительной судьбой, с этими убийственными «почему»? И почему, почему, почему мы с тобой оказались так странно, так многострунно, так невыносимо связаны!