Русская канарейка. Голос

Рубина Дина Ильинична

Ее убитый матрасик, заваленный кучей тряпья, благополучно дожидался за складной деревянной ширмой в углу кухни. Сколько бедолаг, таких же случайных и бездомных, как она сама, ночевали тут, пока она болталась на острове?

Она прикрыла глаза, и тут же цепочкой покатилось: белые отмели, алое золото в воде, бунгало доброй Дилы, мелкая волна о борта пенишета и болевым всплеском — Леон.

Что-то мучило ее, не отпускало, не давало покоя. На кораблике в ту жаркую бесконечную ночь она ни разу не вспомнила о… Фридрихе… Но какая тут связь: Леон и Фридрих?

И — замерла от внезапной мысли: там, в лесу, когда железным локтем он пресек ей дыхание, — он ее пугал? или убивал?

А их спасительные общие «Стаканчики» и общий Желтухин — что, если б их не было? Она осталась бы лежать там, в лесу, на острове, как он обещал — «с пробитой трахеей»? Так кто же он, который умеет так трудно любить и так легко лишать жизни?

И, наконец, беспомощно, отгоняя эту мысль, но и сдаваясь ей: Леон — бандит? Как и Фридрих, как… Гюнтер?

* * *

Бабушкино было слово — смешное, допотопное, из времен какого-нибудь нэпа; бабушка Зинаида Константиновна, уже сидя в инвалидном кресле, комментировала окружавшую это кресло жизнь. Вокруг апортовых садов какие-то ново-лихо-богатые люди скупали и ломали старые мазанки, вроде их милого старого дома. И бабушка называла этих людей «бандитами», что ужасно смешило и Илью, и Айю. Ну, какие же они бандиты, говорил Илья, нормальные предприниматели, вроде твоего отца, у которого, как выяснилось, был конный завод.

Ты никогда ни черта не понимал и ни черта не поймешь, в сердцах отвечала бабушка. Помнишь, как сгорел дом у Потаповых, сразу после того, как они отказались его продавать? Граница всегда проходит там, где человек готов лишить кого-то жизни. Для этих пред-прини-мателей жизнь человеческая — легче канареечного пуха: дунул и отмел. Потому что они — бандиты!

Забавно, что вспомнила Айя это слово в такой момент, когда все остальные слова будто вымело из головы: когда она стояла и смотрела на лист бумаги в открытой пластиковой папке, где ровным столбцом слева выстроились наименования предметов, от которых волосы вставали дыбом, а против них таким же ровным столбцом выстроились цифры, количества и цены: мирный дебет-кредит, бухгалтерский учет Костлявой.

Гораздо позже Айя поняла, что ее проклятая наблюдательность, ее, как говорил папа, «неумолимая глазастость» в доме Фридриха должна была замереть и ослепнуть. «Казахской шлюхе» могли спустить многое — гашиш, марихуану, пьянки-блядки… Но только не этот взгляд профессионала, привыкший выхватывать из ситуации, из разговора, сцены, картинки самое существенное и характерное.

Взять, к примеру, появление Гюнтера — того самого непутевого сына Фридриха, которому вроде полагалось еще много лет мотать срок за убийство. И вдруг он как ни в чем не бывало возникает в холле, открыв дверь своим ключом.

— Привет, — сказала она. — Ты кто? — Да по тому только, как он весь подобрался, надо было заподозрить неладное.

В те первые дни в Лондоне Айя еще довольно плохо читала по английским губам. Многое дополняла по смыслу, медлила перед тем, как ответить.

— Привет, — повторила она. — Я — Айя…

— А-а… племянница? Та, что всюду мотается без руля и компаса? — Он расслабился. — Та, что по губам читает? Полезная особа! — И навстречу Большой Берте, выглянувшей в холл, крикнул что-то по-немецки (потом Айя восстановила смысл по двум-трем понятным словам): — Старуха, дай пожрать

хоть сэндвич, нет времени ждать.

— Noch ein Kasache der herumkommandiert! [36] — каркнула Большая Берта, вразвалочку отбывая на кухню.

— А ты разве не в тюрьме? — спросила тогда Айя.

(Бабушка говорила: ты сначала всегда подумай — может, и не стоит рта открывать.)

Гюнтер замкнул лицо, помолчал. (И ни капельки он не был на нее похож, ни капельки — что это Фридрих придумал! Была в нем этакая кряжистость, присидчивость, как у борцов, высматривающих слабое место противника.)

36

Еще один казах командует! (нем.)

Усмехнулся и протянул:

— В тюрьме-е? Ну, можно и так сказать…

И впоследствии они едва ли перемолвились друг с другом двумя словами — она и этот ее таинственный дядя, возникавший редко и внезапно и так же внезапно исчезавший из дома. Полуночный угрюмый человек, ни с кем не здоровался, ни с кем не прощался. С Фридрихом и старухой говорил по-немецки, с Еленой, кажется, вообще не разговаривал — так, отрывисто, сквозь зубы, пару фраз. Никогда не сидел за столом со всеми. Большая Берта носила ему еду наверх, в его комнату, всегда запертую — был он дома или в отлучке. Тот еще типчик.

Довольно скоро Айя обнаружила, что у Фридриха имеются на нее какие-то свои коммивояжерские планы, связанные с Казахстаном — Алма-Ата, Актау…

Буквально через неделю после того, как начались занятия в арт-колледже и на нее с немым ошеломляющим грохотом обрушились язык, люди, музеи, галереи, картины, фотография — тысячи шевелящихся губ огромного чужого города, — и, слегка оглушенная, она балансировала на краю этого бурлящего вулкана, с жадным восторгом вбирая пульсирующую столпотворень, но и защищаясь от нее тоже, — в один из этих дней за завтраком Фридрих сообщил ей каким-то сюрпризно-радостным, но и неотменимо-разумеющимся тоном, что в понедельник ей предстоит дней на пять «сбегать домой» — два дня побыть с папой, а потом (легким тоном) дня на три смотаться в Актау по одному делу, подробности позже…

Неотрывно глядя в его ускользающее лицо, она спросила удивленно и прямо:

— Зачем?

— Я тебе позже дам инструкции, — так же легко ответил Фридрих, уводя взгляд и сосредоточенно цепляя вилкой кусок артишока из салатницы.

Ей не понравилось слово «инструкции» и не понравилось, что ее куда-то намереваются посылать. Она не пешка. К тому времени все ее существо — ее тело, мысли, глаза — привыкли к абсолютной свободе. Прежде чем возникнуть в Лондоне (она наугад позвонила Фридриху из Эдинбурга и услышала радостное: «Где же ты, девочка, куда пропала? Конечно, приезжай!»), Айя года полтора носилась по таким заковыристым маршрутам, что если б на бумагу нанести все ее пути-дороги, получился бы рисунок почище узора персидского ковра. Да она тысячу раз сбежала бы из любой золотой клетки, если б хоть на минуту ощутила чью-то направляющую волю. Ни за что!