Русская красавица

Ерофеев Виктор Владимирович

– Так ведь только одна шестая! – возразил Леонардик.

– Где же, по-твоему, столица? – поинтересовалась я.

Он со значением устремил взгляд к потолку и затем плутовато улыбнулся:

– Ты всегда хотела столичной жизни… Зачем откладывать?

– Если ты меня любишь, то будешь ждать, – ответила я, тоже прибегнув к незначительной хитрости.

– Я не могу ждать. Я истомился без тебя…

– Ты мне лучше вот что скажи! – отвлекла я его и вдруг неподдельно обрадовалась: – Если ты явился, ну, раз ты явился, значит, Он есть? Есть?

– Значит, я есть, – горестно усмехнулся Леонардик.

– Нет,

погоди! А Он?

Леонардик упрямо молчал.

– Неужели ты там Его не чувствуешь? – поразилась я.

– Нет, почему? – безо всякой охоты молвил Леонардик. – Чувствую. Чувствую и каюсь, сгораю от стыда. Но ничего не могу с собой поделать. Ты притягиваешь сильнее.

Он затравленно посмотрел на меня с диванчика.

– Нам с тобой нужно утолить эту страсть, чтобы вернуться к Нему.

– Значит, Он есть! – возликовала я.

– Чему ты радуешься?

– Как чему? Вечной жизни!

Леонардик скривил многоопытный рот.

– Нашла чему радоваться… Чтобы ее обрести, нужно очиститься от себя, расстаться со своим дорогим «я», которое чем больше мечтает и волнуется о своем бесконечном продолжении, тем скорее обречено на гибель и переплавку… Законы материи тяжелы, как сырая земля, – вздохнул он.

– Тебя послушать, так нет никакой разницы, есть Он или нет!

– Я говорю про тяжесть материи, – возразил Леонардик. – Его лучи почти не согревают землю. Казалось бы, отличие между верующим, перед которым открыт путь, и неверующим, который прах и лопух, должно быть гораздо больше, чем между человеком и амебой, но ведь на самом деле разница микроскопическая…

– Люди действительно живут так, будто Его нет, но они потому и живут, что Он есть.

– Ишь ты как бойко рассуждаешь! – удивился Леонардик.

– А ты думал! – польщенно улыбнулась я.

– Тем не менее… – тускло произнес Леонардик. – Что ни возьми… Даже гордость по поводу удачного рассуждения зачастую перевешивает ценность самого рассуждения. Это входит в состав культуры той самой неизбежной примесью, что никогда не допустит ее высокой истинности… Проклятая тяжесть! – опять вздохнул он.

– Неужели от нас ничего не останется?

– Здесь – кости, там – смутная память о прежних воплощениях… Целая колода воплощений. Дурная, в сущности, игра. Мы только маска витального сгустка, но пока мы любим…

– Какой-то он неблагостный, этот твой бог! – поежилась я. – Может быть, ты его неправильно чувствуешь? Может быть, это и есть твое наказание?

Он побледнел, хотя вовсе не был розовощекий.

– Может быть… – пробормотал он.

– И ты еще зовешь меня к себе! – возмутилась я. – Что же ты можешь мне предложить, кроме этой тоски и холода?

– Любовь отогреет нас обоих. Художник и героиня. Дар и воля. Мы должны слиться!..

Я уже немного освоилась с ним разговаривать, потому что разговор был интересный и касался разных предметов, и смотрела на него с любопытством, я много о них слышала, всегда боялась, мимо кладбища ночью идти не могла без дрожи, потому что с раннего детства чувствовала, что здесь что-то не так, что есть что-то такое, что заставляет бояться, даже если я и не собиралась бояться, но иду мимо кладбища и думаю, что не буду бояться, но начинаю непроизвольно, стало быть, здесь нечисто, не потому боялась, что самой туда страшно, под

землю, это другой страх, а что они окликнут меня, то есть, может быть, я их влекла к себе больше, чем другие, хотя другие тоже жаловались, а я не из пугливых, и потом он сидел вполне скромный, в серых фланелевых брюках и черном клубном пиджаке с серебряными пуговицами, только очень грустный, и говорил очень грустные вещи, а мне хотелось, чтобы он меня утешил добрым словом, потому что я и так больна и у меня тяжелый период жизни, а он вместо того навел пущую грусть, но наконец мы были с ним квиты, то есть он меня простил, и я украдкой перевела дух, то есть я подумала, что он за этим и пришел, чтобы мне сказать, что не в обиде на меня, хотя я, конечно, его не убивала, но так могло ему показаться, потому что я там присутствовала, когда он умер, но как только он увидел, что я поменьше стала его бояться, то, надо сказать, сделался более развязным, и это меня насторожило.

– Ирочка… – сказал он. – Называю тебя по инерции Ирочкой, хотя это имя тебе не очень идет…

– Какое же мне идет?

– То, с которым ты по полю бежала, выворачивая мне душу наизнанку.

– Я не для тебя бежала.

– Знаю. Потому и выворачивала.

– А ты хотел бы кросс в свою честь?

– Ты когда-нибудь любила меня?

– Я любила тебя, – убежденно ответила я.

– А теперь?

– Что делать, если ты умер…

– А я с новой силой тебя полюбил… Я только и думаю о тебе… Я так истосковался, что все время рвался к тебе, но я боялся тебя испугать, но когда ты побежала по полю, я подумал, что ты бесстрашная, и позволил себе…

– Да, – вздохнула я. – Лучше бы я не бегала!

– Как ты красиво бежала!.. Я больше не могу без тебя!

– Страсти какие! – несмело хихикнула я. – Влюбленный призрак!

– Ирочка… Разве ты не видишь? Я изнываю, я хочу тебя!

– Ну, вот! – огорчилась я. – Вели философский разговор, о метафизике и прочих вещах, – и что? Все кончается пошло и банально.

Он закусил губу.

– Ну, если это сильнее меня! – вскричал он. – Ирочка! Заклинаю тебя нашей земной любовью: отдайся мне!.. Ну, хотя бы разочек…

Я просто охуела. Я говорю:

– Ты с ума спятил? Кому я буду отдаваться? Ведь тебя даже, по совести сказать, нет. Так, одна фикция…

Он возражает, полный дрожи в голосе:

– У меня серьезные намерения. Я готов жениться. Ты – моя! Я не понимал этого раньше, но теперь это ясно как день. Пока не наслажусь тобой, пока не утолю свою страсть, я буду маяться и слоняться никчемной фигурой страдания. Ну, пожалуйста…

Я говорю:

– Очень интересно. Как ты себе это представляешь? Я, извини, этими штуками не занимаюсь. Это что? Это, кажется, некрофилией называется, да? Я с трупами не сплю!

А он говорит:

– А я не труп!

– Ну, все равно! Ты – не живой, не настоящий!

– Да я, – обижается, – в некотором роде более настоящий, чем ты!

– Вот, – говорю, – и возвращайся туда, к более настоящим, и делай с ними, что хочешь, а меня не трожь!

– Значит, так? На поле ты могла подставляться, а мне, твоему кавалеру и жертве, отказываешь?

– Послушай! Не приставай ко мне! Нет, это ж надо такое! Ты хочешь, чтобы я умерла от разрыва сердца?!

– Я буду нежный… – прошептал Леонардик.