Русская критика
Шрифт:
И зал эти слова действительно пробирают, а вот профессионалам-знатокам они кажутся чуть ли не покушением на «права человека», если чему и соответствующие, то исключительно «казенной части» нынешних веяний времени. Еще бы, князь требует военного трибунала над преступниками (правда потом их же милует, веря раскаянию). Публика аплодирует, а критика наблюдает: ага, вот они чему аплодируют — монологу, «написанному Гоголем в дурную и бездарную годину»! Увы, прием известный — как только всерьез, положительно скажешь о своем государстве, как только дашь определенную оценку событию и герою — тут же услышишь язвительный окрик, как того требует «пропаганда демократии». Услышишь о примитивности черно-белого подхода и надменное напоминание, что Чичиков пошл, пошл и еще раз пошл; что Чичиков не способен к нравственному перерождению, потому и сжег Гоголь второй том.
Положительность как таковая сегодня не в моде — в моде Россия в стрессе. Между тем, если и живо сегодня наше Отечество, то со всем терзвомыслием именно Гоголь сказал о живительном источнике устами благочестивого Муразова: «Не то жаль, что виноваты вы стали перед другими, а то жаль, что перед собою
Спектакль театра им. Маяковского — это не «страшные маски русской жизни». Его глубину можно постигнуть только очами веры. Ни оптимистический взгляд на спектакль (Чичиков может нравственно измениться!), ни пессимистический (монолог о нравах губернатора — это только пафос!) здесь ничего не дадут. Современность спектакля «Мертвые души» не в оптимизме, и не в пессимизме, а в серьезном отношении к человеку. Если учесть сколько расплодилось «явлений культуры», где человек — всего лишь «сырье»; если понять, что чем больше «гуманизма», тем меньше человека, то призыв маяковцев стать самим собой, полагать себя высоко — чрезвычайно актуален. Но это полагание нам предлагают произвести именно в пространстве христианского догмата о бессмертной душе. Если Бога нет, то все позволено — говорил герой Достоевского. Если «от бессмертия никуда не деться», то лучше себе многое не позволять — говорит герой современного прозаика Веры Галактионовой. В драматическом театре им. Вл. Маяковского разделяют это убеждение. Любопытно, что признать инфернальную реальность юрисконсульта человеку современной культуры проще и естественнее, чем поверить в бессмертие души. А потому ее, живую душу, запросто продают на аукционе в Интернете… Между тем в спектакле С.Арцибашева обилие веры выступает главным источником отношения к России и русскому человеку — и это, безусловно, ново в судьбе гоголевских произведений на нашей сцене.
2006 г.
Русский человек Валерия Королева
Какую писательскую судьбу можно назвать счастливой? Ту ли, что отмечена серьезными литературными премиями, представительствами в президиумах, называнием имени в списках выдающихся современников и большими тиражами книг? Или ту, что полна радостью творческого труда, проникновенным чтением близких по духу людей, их абсолютным пониманием писателя? Творческая зрелость Валерия Королева пришлась на те годы, когда «внешнее» признание (тиражи, премии) совсем разошлось с внутренними достоинствами литературы. Девяностые годы и в литературе все спутали и смешали, а перестроечный бум своей мутной волной уносил все дальше вглубь все подлинное, выбрасывая к читателю пену, смуту чувств и смуту мыслей. Но Королев не стал бороться за место в модных писательских тусовках, критических рейтингах. Он и прежде, и до конца своей недолгой жизни жил и творил наособицу. Вдумчиво. И совсем не случайно среди его читателей были Виктор Астафьев, благословивший его в литературный путь, да не менее чувствительной к правде Николай Страшинов, написавший в 1996 году предисловие к книжке «Древлянская революция» и назвавший прозаика «мастером». Мастером русского слова.
В августе 1991 года произошла наша вторая революция XX века. А Королев уже в апреле начал (и в ноябре завершил) свою повесть «Древлянская революция», читая которую сегодня можно только преклониться перед его даром сердечного и глубинного понимания событий. Ведь тогда, в 1991-ом, многие казалось, что историей и человеком можно вертеть, как хочешь. Что просто неизбежно и разумно в очередной раз отказаться от нее — как ближайшей (советской), так и далекой — исторической своей судьбы. Но Валерий жил совсем иначе — то ли сама древняя Коломна, то ли деревенское детство научили его жить в большом историческом пространстве. Жить естественно и органично, неспешно вглядываясь в ход времени и русского человека в нем.
«Древлянская революция» написана ярко, но со всем обаянием провинциального строя жизни. Повесть так и начнется с городской тишины, с авторской добродушно-ироничной интонации: «Тихо в Древлянске. Еще и вороны в городском саду на липах спят, и пыль, проволгнув за ночь плотно лежит на щербатом асфальте, и не скрипят калитки в частном секторе, а в государственном не бухают двери подъездов, и если, затаив дыхание, остановиться под открытой форточкой какого-либо древлянского жилья, то можно услышать извечный предутренний сладкозвучный дуэт: тоненько выводит носом жена и чуть потолще, наверное, приоткрыв рот, вторит ей муж». Писатель сразу создает точное литературное настроение, — словно ласково, но с крепким нажимом, берет под локоток читателя, приглашая войти в мир его повести. Так и видишь эту покойную и мило-однообразную жизнь провинциального обывателя. Так и чувствуешь утреннюю свежесть тихого Древлянска в его современном обличье. Но чуть дальше, следом, картина не то чтобы меняется, но существенно расширяется и дополняется. Дополняется другим светом — светом и смыслом истории. И умеющий его видеть — увидит, а умеющий слышать — услышит. «Солнце еще нежится за окоемом, и весь город окутан сизой полутьмой. Только над монастырским холмом пламя в небе — это, как и задумано предками, первым воспринял грядущий день золоченый крест на монастырской колокольне. Местное поверье гласит: “Споривший всю ночь с совестью своей, не поленись, перед зарей выйди во двор и, поклоняясь кресту, скинь с себя гордыню”. Из века в век многие таким манером спасались». Вот и сошлись две линии повествования о тихом Древлянске.
Чрезвычайность их в том, что в современную жизнь, где развелось много мошенников, много плутоватых мыслей в головах властей и простых граждан — запросто являются те самые «предки», «отцы города» и его защитники, составлявшие славу Древлянска своими деяниями. Не тот калибр у нынешних, перестроечных «отцов» — Обалдуева (председателя горисполкома), Чюдоюдова (зампреда) и Рыбакитина. Их новый «курс жизни» никак не предполагал таких необъяснимых явлений, как чудесное явление товарищу Обалдуеву русобородого крепкого детины старинного обличья, передавшему напуганному председателю от имени Коллегии древлянских воевод свиток с ультиматумом, да еще и разрубившим его крепчайший стол своей саблей. Сие последнее «вещественное доказательство» послужило поводом к тайным собраниям с приглашением специалистов, могущих рассудить о возможности или невозможности каким-либо видом современного оружия так изуродовать обалдуевский стол, а также страхам о заговоре, свержении власти, избранной народом, и воплям о кануне гражданской войны в милом Древлянске (к тому же появилась еще одна версия событий — о внедрении в город никому неведомого сильнейшего «постороннего капитала»). В свитке Коллегии была явлена удивительная осведомленность обо всех делах властей, в том числе и о неразглашаемых: как то продажа Древлянских земель, «планы развития» с привлечением иностранного капитала. Решительно требовали древлянские воеводы подать в отставку всем нынешним представителям власти, полагая их политику «преступной».
Оставим же возможность вдумчивому читателю самому проследить за всеми приключениями чувств и страхами бедных древлянских властей, бросившихся к специалистам и старожилам за разъяснениями всех чудес и происшествий и настойчиво пытающихся убедить себя, что «этого не может быть». Скажем только, что все отныне в Древлянске будет происходить совершенно в духе требований свитка, все станет стремительно меняться по необъяснимому плану. Чудоюдов, Оболдуев и Рыбаткин действительно уйдут в отставку, в городе будет возведен на престол скромный научный сотрудник местного краеведческого музея Федор Федорович Протасов, народ проникнется духом древней традиционности столь стремительно, что как будто вообще и в помине не было никакого XX века с его «народовластием» и партократией. Даже новейшего образца личность — радикальный интеллектуал совершит нелогичнейшие для себя поступки: лично разгромит выставочный зал современной авангардной живописи, и на глазах честной публики выбросит в окно «живописные полотна» с криками: «Очистим и очистимся! Да здравствует реализм!». Он был, конечно же, арестован за злостное хулиганство, но «приписать ему порчу художественных произведений у городского прокурора не хватило совести». Да, сегодня мы очень хорошо понимаем, что за «художественные произведения» уничтожал несчастный радикал-интеллектуал!
Появление в городе древлянских воевод для такого писателя как Королев не могло быть только литературным приемом. Не тот он писатель — у него вмешательство предков в современность несет совершенно иную нагрузку. Слишком далеко от подлинного смысла истории уклонился нынешний человек — тут первый урок прозы Королева. «В России, — объясняет один из воевод, — люди утратили духовное измерение вещей и жизни, судят по своему собственному интересу, по навязанному им трафарету или же по внешней видимости». Слишком самостоятельным в свершении «новой истории» и «независимым» в суждениях возомнил себя нынешний человек. Но, говорит нам своей повестью писатель, история непрерывна и последовательна. История, в сущности, для Валерия Королева — это и ценный опыт коллективной совести народа. А потому в центре его повествования именно те герои, которые не глухи к голосу истории.
Федор Федорович Протасов, которого я уже представляла читателю — особая фигура повести. Он именно потому так сверхестественно возвысился, что всю жизнь собирал эти самые крохи совести-памяти в своем Древлянске. Самозабвенно погруженный в историю Древлянска, написавший исторический труд, он не нашел понимания издателей, полагавших, что «автор не чувствует современной эпохи», «отстаивает приоритет личности», что на излете советской эпохи никак не приветствовалось. Упрямый Федор Федорович, который «перестройку старался не замечать», поскольку «стихия гласности и плюрализма его угнетала, выбивала из творческой колеи и воспринималась им как узаконенное хулиганство», все же не сдался. И стал собирать и записывать «Суждения древлянского края» непосредственно из уст самих древлян, если они таковые суждения имели. В его толстой тетради стали появляться записи вроде такой, что «в строгости себя держать, сидеть, стоять, ходить — словом, жить не ерзая…». Сам Протасов так и жил — не ерзая, собирая в свою амбарную книгу «мнение народное», да делясь своими мыслями с дедом Акимушкиным, смиренно сидящим перед своим домом и смиренно же ожидающим завершения своей земной жизни. Этот старый дед в повести Королева — самая «неподвижная», недейственная фигура. Но именно он становится заметен, когда начались фантастические изменения в городе. Становится востребован его опыт «не-действия» — опыт размышления и созерцания. Опыт сопоставления времен. Опыт прошлого, по Королеву, делает всякую реальность «трудной», опыту прошлого нужно ведь и в чем-то помогать, а не только бороться с ним, что по-преимуществу и делали писатели перестроечного времени. Именно дед Акимушкин уже у коронованного Федора Федоровича требует оставить за собой только одно право — говорить правду. А говорить правду для писателя Королева значит еще и видеть мир правильно. Правильно понимать мир для писателя невозможно без ощущения себя не только современником, но и человеком историческим. Всякое время имеет свои пределы. Но внимание к мыслям и чувствам других эпох дает нам шанс не только расширить границы собственной жизни, но и научиться отличать подлинное от моды, аксиомы от чудовищных заблуждений.