Русская критика
Шрифт:
Вообще «наука» о смерти в виде таких странных обрядов, история с «говорящим покойником», лежащим в пустой избе в лесу, рассказ о страшном неком мостре, обитающем в озере представляются в романе чем-то вроде идеологии народной России. Естественно, «народ» деревни Свидловка шестого января отмечает Велесов день. А в канун поет колядки — «обрядные песни из такой древности, что дух захватывает, когда еще попов и в помине не было, а только Крышень, Вышень…Велес, Живень….» (1,55). Результат народного воспитания Василия Льнова — невероятная смелость, невероятное богатство (впрочем, род занятий его можно описать как идейный киллер-одиночка, «очиститель» земли от мерзости, профессиональный убийца — идеолог-освободитель от нелюди), невероятная «жертвенность». И все это, заметим, произросло в обычнейшей деревне Свидловка Лебединского района. Какова типизация!
История Сережи Цыбашева, напротив, связана с советским городом, очевидно окраинной его частью: «Цыбашеву повезло с добрыми родителями, но не с окружающим миром….он оказался в обществе людей одержимых и мрачных. Умственные настроения напоминало дух древней Иудеи, когда люди, принесшие Евангелие, умерли, оставив безбрежное поле для самых диких его интерпретаций» (1, 155). (Очевидно, автор имеет в виду апостолов?). Мальчик «получил от школы все защитные амулеты, уберегающие от нездоровой мистики: октябрятский значок, пионерский галстук и комсомольский билет». Крестился «за компанию», первое Евангелие получил от протестантских миссионеров,
А произойдет следующее: зная о неизбежной своей гибеле, герой «шел на врага без доспехов как схимник — поединщик Куликова поля». И если главная задача Церкви — спасать, а спасти можно только понимающего, что ему нужно спасение — всех же других, непонимающих, спасти против воли нельзя. Следовательно, рассуждает герой и автор, нужно, прежде всего, «устранить источник угрозы» и соблазна, то есть произвести чистку и «начинать с оболочек христианства, приютивших оккультные секты». Тем самым спасутся и непонимающие.
Цыбашев начинает свою службу «духовного ассенизатора» с одного из таких «храмов», занятых сектантами. Идет и убивает их «митрополита». Убивает «копьем», сделанным из отвердевшей книги Пастернака (о чем уже шла речь выше). Далее карательные рейды будут регулярными, и напарником священнику станет человек «из низов», гадкое сквернословие которого Елизаров пространно и тщательно воспроизводит на страницах романа. Цыбашев же полагал, что в России и против России идет война. Убийство же врага на войне не возбраняется священнику, тем более в ситуации, когда «сломленное православие все больше утрачивало возможность защищать себя и свое государство… Умирание России уже перестало быть чем-то абстрактным» (1, 212).
Говорить о романе столь подробно меня заставило несколько обстоятельств: во-первых, в нем соединились слишком многие проблемные «узлы» нынешней литературы; во-вторых, я не считаю роман Елизарова ни «православной прозой», ни образчиком «православно фундаментализма» за отсутствием такового в указанных автором формах; в-третьих, мучительный для современной интеллигенции вопрос о том, что есть подлинно-национальное — язычество или христианство — в этом романе занимает немалое место.
Почувствовать, что перед нами именно бренд с «двойной начинкой» («православной» и «языческой») не так уж и сложно. Автор Елизаров, возможно, абсолютно не злонамерен, но хотел он того или нет, этим романом еще раз подтвердил чрезвычайно характерное свойство современной культуры — легко достигаемую «раскрутку» любых идей: «православных», «буддистских», «языческих», «монархических». И чем больше их, тем выше вариативность комбинаций. А.С.Панарин назвал такой культурный тип «типом туриста», которому лично ничего не дорого и он, как свободный наблюдатель легко пересекает границы разных культур, разных религий. Такой «плюрализм» и такая дискретность тем и интересны «туристу», что позволяют разнообразить чувственное (или интеллектуальное) удовольствие, получаемое от разнообразия стран, культур и вер. Совершенно очевидно, что «православная проза» Елизарова написано с такой позиции «культурно-религиозного туризма», укрепленного «философией действия» главных героев из «популярного ницшеанства», где сверхчеловек имеет самовольное право на убийство недочеловеков. Для елизаровского героя-священника совершенно не значима заповедь «Не убий», — не значима именно потому, что его роман не располагается в христианском пространстве.
Многие «патриотические умы» нашего времени больно ушиблись о твердь национального и «небесную прописку» христианского, пытаясь определить приоритеты и все «расставить по ранжиру». Результатом изнурительных поисков «истоков и начал» становились такие уродцы как «Русский православный катехизис», где с упрямой одномерностью мысль двигалась, в сущности, к разоблачению христианства как «нерусской веры», но вот и «русской веры», и «собственной религии» тоже почему-то не находили. И там, где обещали полноту смысла, оставалось пустое место, доступное для любых мыслительных сквозняков. А множество цитат из Священного писания и работ современных священников призвано было доказать одно — христианство вненационально. Но ведь так хочется «своего», такого понятного «национального Бога», такого особого и самобытного христианства, располагающегося между традиционной русской кухней и «русским социализмом»!
Другим, более «простым» вариантом все той же проблемы стала часто повторяемая,
Совершенно очевидно, что «православное» — это не синоним «народного» или «национального». Национальное и православное единство далеко не во всем имеют общие очертания, как и одно начало не поглощает другого. Православное единство шире национальных границ — и русские люди не раз делом доказывали свою верность православному братству, воюю за «братушек» сербов или болгар. Естественно, что в православный универсум включены и другие народы и нации. Христианский же универсум включает в себя еще больший круг наций и вообще, в своем пределе, «снимает» национальный вопрос: «нет ни эллина, ни иудея». Поэтому стоит ли допускать «национальную усмешку» в адрес апостола Павла с его словами «Наше жительство на небесах», как это делают любители-самобытники, видя здесь вражду апостола к принципу национальности. Никакой вражды ап. Павел совершенно не высказывает — он просто говорит об абсолютном, предельно-правильном христианском сознании. Но вот представить себе «узкое» христианство довольно трудно — в таком «узком» русский человек задохнулся бы от мизерности цели и «низкого неба». Нынешнее требование «собственной религии» — это все тот же религиозный позитивизм, начавший свое зловещее цветение в нашей «интеллигентной среде» с конца XIX столетия. «Сведем небо на землю!» — вот его главный лозунг. Но где гарантии, что после некоего «русского православия», не появится какой-нибудь особый ревнитель и защитник прав человека, который захочет вообще «индивидуального православия», объявив лично себя средоточием «национальной самобытности»?
Действительно, для многих (в том числе и священников) эти проблемы христианского и национального начал еще не решены «националистической духовной философией», «более того, еще подлежит окончательному уяснению ее центральный вопрос: в какой связи и отношении… находятся человеческое всеединство и национальная особость?» (о. Владислав Свешников). Наш журнал, по мере сил пытался разъяснить вопрос названного соотношения, печатая работу Н.П.Ильина «Трагедия русской философии». Различение этих двух начал уже было осознано в нашей культуре и философии — основывается оно на разных целях этих начал. Так Н.Г. Дебольский, которого открыл всем нам Н.П.Ильин, еще в 1886 году писал: «Высший христианский авторитет — Божественный основатель церкви — решительно отделил ее цели от мирских интересов»; и далее продолжал (1909) — «Основатель христианства… нигде не предписывает того или иного строя или порядков государственной жизни, а дает только указания для личного спасения человека во всех общественных условиях»; «всем людям без различия национальностей доступно дело спасения» (4, 50–51). Н.П.Ильин посвящает значительную часть своей работы этим размышлениям философа. Он говорит, что «Церковь изменила бы самой себе…, если бы отказалась хотя бы от одного догмата ради сохранения национального единства. Но для нации вопрос ее религиозного единства весьма существенен — именно как вопрос национального самосохранения» (4, 51). Но если «согласие в догматах» — очень важно и для земной истории нации, хотя оно не всегда «делает людей братьями по духу», то разногласие в догматах, говорит Дебольский, «если оно получает первенство над началом народности, способно разъединить людей, которые без него могли жить в братском мире». Именно по этой принципиальной причине в своей человеческой истории нация не может «полагаться исключительно на свое религиозное единство», продолжает Дебольского Ильин — «нация может только поддерживать свое религиозное единство как один из моментов более полного национального единства» (4, 51). Если христианство не нуждается, исходя из высших своих целей, в национальном единстве нации, то мы, исходя из хода истории не только нуждаемся, до и должны поддерживать, оберегать свое национальное единство, то можно сделать вывод достаточно определенный: «стремясь к религиозному единству нации, мы решаем именно национальную, а не религиозную задачу» (4, 51); «в земной союз людей связывает не единоверие, а национальный дух», но «в той же мере, в какой единый национальный дух раскрывается в единоверии, последнее естественно и законно в качестве национального идеала» (4, 51). И если наша вера стала действительно органическим историческим фактом в оформлении русского национального единства, то, конечно же, смешно и нелепо отказывать Православию в его исторической судьбе быть способом национального единения. Но и абсолютизировать этот способ было бы неверно, как неверна всегда любая абсолютизация. Разве меньшее значение имеют все другие способы проявления национального духа и его сохранения? Единство государственно-политическое, языковое, этническое, культурное, которое называет Н.П.Ильин в указанной работе?
Современная ситуация именно такова, что если мы в качестве принципа, лакмусовой бумажки национального выберем только «православность», то большая часть нашего народа окажется выброшена на рынок потребителей общемирового культурного и религиозного продукта очень низкого качества (а многие и уже там!). Борясь за культурное единство нации (или находясь в поисках критерия этого единства), многие публицисты и сами деятели культуры стремятся всю, в частности, историю русской культуры и литературу современную просветить «принципом православия». Одни это делают так размашисто и широко, что у них все подряд произведения, формально касающиеся темы (герой священник, герой размышляет о вере, герой ненавидит зло мира и грязь российской жизни) становятся «православной прозой» (как это было показано выше). Другие, напротив, все тем же аршином подлинной «православности» (есть ли у писателя N «какое-то начало, несущее в себе полноту православной Истины?») меряют всю русскую литературу, в результате чего выдающиеся дети русской культуры, как Николай Рубцов, остается за рамками «православной культуры». Читатель уже понял, что речь идет о масштабном исследовании М.М.Дунаева. Ничуть не подвергая сомнению необходимость такой работы (одной из первых), полагая ее очень полезной именно в качестве начала для работы мысли и чувства, вместе с тем, не могу согласиться с двумя принципиальными вещами: во-первых, именно православный догмат, опыт нравственного богословия берутся автором за сущностные критерии в оценке русской классики и современных писателей, с чем трудно согласиться; а во-вторых, результатом такого подхода становится смешение задач литературы и веры. Ведь если бы литература «несла… полноту христианской Истины», то тогда она бы давно уже смогла потеснить или вообще заменить собой Евангелие как весть об Истине. Такой же жесткой позиции придерживается и В.Хатюшин — в статье «Без Божества» можно прочесть: «…Именно поэтому искусство, если оно искусство, а не баловство, не игра, принципиально должно быть подчинено высшим религиозным задачам» (выделено автором — К.К.) Так ли это? И нужно ли это?