Русская критика

Кокшенева Капитолина

Нынешняя мода на метафизическую реальность становится банально навязчивой, что не лишает ее определенной зловещести: тут тебе и «красные мощи», и «особая ложа единого гиперсмысла», и параспектакли, акции, перформансы, трансы, катарсисы, аффекты, вечные эзотерические символы и прочая. Вся эта разнообразная паразитация на метафизике прежде всего угнетает именно своей чрезмерной физиологичностью. Можно сказать и так: чем более «метафизичны» задачи, тем весомей и грузней плоть, тем ненормальней психика. Это мниморелигиозное пространство «интеллектуальных эмоций» часто наполнено ненавистью к обычному человеку. Именно его, человека, всячески «переустраивают» — искажают естественный психофизический облик.

Фильм «Страсти Христовы» категорически не устроит любителей интеллектуальной метафизики еще и потому, что в нем нет гиперискажений, как и искажений вообще — с одной стороны, а с другой — только вера героев является проявлением в нем метафизического начала. Слова новой заповеди любви уже вложены Иисусом Христом в учеников — тем и выделяются они из орущей толпы, что лица у них другие. Лица, преображенные верой. И не надо было именно актеру Джеймсу Кивезелу «играть Христа» — нужно было через других актеров передать нам чувство веры в Него, что они и делают в фильме (высокое «бесстрастие» Кивезела, когда «ничего не играется», конечно

же, образец талантливой простоты). Вспомним начало фильма, когда римские легионеры идут в Гефсиманский сад, чтобы схватить Иисуса. У одного из них сопротивлявшимися учениками будет отсечено ухо. Но тут случится то, чего не должно быть, чего не может быть по законам плотским: Тот, Кто терпит насилие, милостливо совершает чудо для своего врага — ухо ошеломленного римлянина оказывается на месте, как будто только что не лилась кровь и не корчился он в муках. Мы еще несколько раз по ходу фильма увидим это растерянное лицо римлянина, усомнившегося в «безумии» Того, Кого велят казнить. Кажется, что из его уст вот-вот сорвется крик: «Верую, Господи! Верую». Эта правда сомнения (только ли «просто человек» перед ними?), это пред-верие души убедительно и точно переданы в сценах с Понтием Пилатом, и в сочувствующем, сокрушающемся состоянии жены Пилата — Клавдии. Когда Христос истязается римлянами, она принесет чистые пелены и отдаст их Матери Божией и Марии-Магдалине. Они знают, зачем Клавдия это делает: этими чистыми пеленами-полотнами соберут они Кровь Иисуса после пытки-наказания. Сцена эта, при всем исторически точном воспроизведении зверств бичевания, когда телесно-мощные, веселые истязатели-римляне постепенно тупеют от палаческой работы, — сцена эта имеет и глубоко символическое значение. Невинная и Святая Кровь, выбиваемая плетьми с железными наконечниками-когтями из тела Иисуса, забрызгивает пространство пыточного колодца-двора и каплями ложится на лица и одежду истязателей. Навсегда, навсегда остается она в мире святыней для одних и вечной виной на других.

Если внимательно всмотреться в фильм, то, в сущности, можно понять, что режиссер Гибсон выбрал единственно правильный путь, не унижающий и не снижающий святыни евангельского Слова и евангельских событий. Все последние часы земной жизни перед Распятием Иисуса были удивительно насыщенными и созидательными: Он больше не учит и не проповедует Словом. Он сеет семена веры Своим страданием: сначала в римском легионере, потом в Пилате и жене его, и на крестном пути в Симоне Киринеянине, подхватившем Крест. Когда римлянин вытащит Симона из толпы, он, сопротивляясь, будет вопрошать: «Почему я?» Но к Голгофе придет уже другой человек. Он уже знает, для чего он был вытянут из толпы. Он извлечен милостью Божией из душной толпы, как из мрака и темноты неверия. И уже на Голгофе, претерпевая Распятие, Иисус Христос услышит вопль души раскаявшегося разбойника — он уверовал!

Сила веры в этом фильме велика. И утверждается она даже в раскаянии предателя Иуды (он понимает, что предал Невинную Кровь). Сцена с жестокими детьми, преследующими Иуду, среди которых мелькает и сатана с младенцем-уродцем на руках, может пониматься как безумие, одержимость предателя, а сама толпа детей напоминает стадо свиней со вселившимся в них бесом. Смерть Иуды легка — взял да и повесился. И уж точно она не вызовет нареканий в каком-либо шоковом воздействии на особо чувствительных зрителей. Смерть Иуды грустно-бесславна: не случайно он повесится на дереве, рядом с которым лежит разлагающийся труп мула. И эти тысячи мух, эти тысячи трупных червей, этот пир смерти— как последняя точка предательства. Погибает плоть, но какова цена погибающей души? Кто ее назначит? Разве что сатана, присутствие которого в фильме смутило некоторую часть критиков. Искренняя Галина Васина пишет: «Любопытно, что православных экспертов не смутило явное нарушение евангельского сюжета: с первых кадров в фильме мрачной тенью присутствует сатана… В фильме же в сцене моления о Чаше сатана посылает змею к Христу, через сомнительных детей подталкивает к самоубийству Иуду, наблюдает за крестным путем Спасителя… А в один из мучительнейших эпизодов камера вдруг надолго останавливается на сатане с прильнувшим к нему, как на иконе “Умиление”, ребенком. Ребенок оборачивается, и зрители видят ухмыляющегося карлу-старика. После снятия Сына Божия с Креста торжествующий хохот сатаны возносится к небу» [11] . Все так, в Евангелии позволено сатане присутствовать только раз, искушая Христа в пустыне в канун служения людям. Но мы вместе с создателями фильма можем предположить, что такое вселенское событие, как Страдания, Страсти Христовы, как предательство Его Иудой, как проявление мутной, неистовой силы зависти и злобной агрессии толпы иудейской, не могло не привлечь внимания этой обезьяны Бога, этого вечного фигляра и паяца (отсюда и антиобраз «Матери с младенцем-уродцем»), этого скользкого разрушителя и жалкого человеконенавистника. Критик только не захотела заметить, что змея сатаны, не сумевшая впрыснуть яд свой в Иисуса, раздавлена поступью Его, сопровождавшейся в фильме гулом и дрожанием всей тверди земной. Что же касается «хохота сатаны», так он звучит у нас каждый день на голубых экранах. И вряд ли этот хохот финальных сцен фильма можно назвать «торжествующим»: это был скрежет зубовный сатаны, обессиленного торжеством искупительного подвига Христа Спасителя. Так ли мы слабы, чтобы отдавать вечному шулеру силу торжествования? Я помню другое в фильме и в Евангелии — вселенское волнение природы, разодранное тело иудейского храма, ужас Каиафы, страх разбегающейся толпы. Средиземноморье погрузилось во мрак. То самое Средиземноморье, которое (еще одна гримаса сатаны) стало популярнейшим местом мистических блокбастеров — абстрактных войн «добра и зла» нелюдей Толкиена, уже несколько лет не сходящих с киноэкранов и, прямо скажем, не очень-то волнующих православную общественность…

11

Галина Васина. «Страдания Спасителя разрывают сердца». Парламентская газета. 2004. № 66, апрель.

Сегодня, когда исчерпали себя многие культурные идеи, например «левого» искусства, их сторонники начинают активно «омолаживаться» за счет Православия, срочно открывая «красные мощи», срочно придавая своим стертым идеям бодрый вид молодящегося — с помощью «религиозных механизмов» — старикашки. В частности, в газете «Завтра» читаем: «Чем дальше, тем больше происходит трансляция божественных задач людям. Самой главной божественной задачей была задача воскрешения из мертвых. Была искупительная жертва Христа, следовать которой призывает людей христианство. Теперь, может быть, Господь поручил человечеству совершить акт Воскрешения руками самого человечества» [12] .

Тут все — вранье и редчайшая уверенность в знании «поручений Господа», несмотря на оговорку «может быть». Православие должно — у одних — спасать их тонущий «красный смысл», а у других — эстетически украшать их медитации и акции то «русским юродством», то христианской символикой, то «переплетаться» с язычеством, чтобы прикрыть срам их свободных экспериментов. Сегодня совершенно очевидно созрела проблема понимания границ православной культуры, которые оградили бы подлинное в культуре от всевозможных «борзостей» разных ловких «новаторов». С другой стороны, внутри православной культуры, религиозного искусства стоит много и своих собственных задач понимания — понимания пределов возможностей такого искусства вообще. Без постановки и осмысления этих вопросов в пространстве всей современной культуры всякие усилия по формированию потребности в православной культуре будут бессмысленны. Современный человек должен знать, что он изучает основы православной культуры не как долдон (для зачета или экзамена), но сознательно — для того, чтобы разбираться в вопросах современного искусства вообще, чтобы знать, где в нем правда, а где ложь.

12

Александр Проханов. Пасха — национальная идея России. Завтра. 2004. № 16, апрель.

Фильм «Страсти Христовы» являет то самое правильно и талантливо созданное произведение религиозной культуры, которое держится уважением к канону и, одновременно, позволяет себе говорить о метафизическом в допустимую в искусстве меру. Эта мера проявляется, на мой взгляд, и в том, что верующие в Сына Божия чаще молчат, чем говорят. Да ведь Он им уже все сказал (сцены-воспоминания, связанные с общением Иисуса и учеников, исцеления, общей трапезы в фильме существенны и лаконичны), а сокровенный смысл всего сказанного ученикам откроется позже. Говорят другие. Говорит Понтий Пилат, чтобы выразить свои труднообъяснимые душевные терзания, которым неверующая душа не может дать названия. Инстинкт оказался сильнее рассудка: он чувствует, как в склочной и грубой реальности («Иудея — грязная дыра» римского мира) настойчиво проявляет себя реальность Божественная, но не может узнать ее… Говорят первосвященники и Каиафа, выстраивая свой сценарий событий со слепым и самодовольным упрямством. И разве не скромно и сдержанно режиссер обрисовал суть законнической психологии, ее темную силу, ее страсть убивать по Закону?! (Легко себе представить, какой это материал для зрелищной режиссуры — жестокая, разъяренная толпа. О! Сколько тут сладострастия и действительно садистского удовольствия мог бы изобразить иной «продвинутый» режиссер!) Но Гибсон, готовившийся к этому фильму долгие годы, создал его так, что все мы вместе с учениками Иисуса прошли путь великих и чистых Страстей, чтобы понять: мы тоже свидетели рождения Нового. Его ученики тогда, потрясенные всем случившимся, не успевали вместить в себя эти новые смыслы. Еще не видит Вероника, подавшая чистое полотенце Иисусу, запечатленного на нем Лика (ставшего христианской святыней — образом Спаса Нерукотворного). Еще терновый венец, лежащий на земле вместе с орудиями пытки, и сам Крест, пропитанный кровью Господа, не понимаются как святыни и свидетели священной реальности. Еще все поглощены скорбью…

Этого не должно быть, но это было. Христос воскресе! И мы больше не можем смотреть на мир лишь плотским взором. И мы больше не должны предавать Господа своей теплохладностью и тягой к комфортным переживаниям, но предаем. Так пусть же фильм христианина, католика-традиционалиста Мела Гибсона будет бичом для современной культуры, из которой стоит выгнать торгующих. Пусть хотя бы небольшое пространство современной культуры будет местом чистым, где помнят о Боге.

Фильм «Страсти Христовы» перешагнул границу государства Российского. Достоевский говорил, что русский человек Христа знает сердцем. Вот о степени этого «сердечного отклика» говорят полные залы в кинотеатрах. И это — еще один ответ того народа, за которого «специалисты» утверждают, что он жаждет смотреть только сериалы да боевики. Но хотим мы того или не хотим, фильм «Страсти Христовы» будет восприниматься русским человеком по коренным законам нашей культурной традиции, фундамент которой — Православие.

2004 г.

Узников помните!

Виктор Николаев. Из рода в род. Документальная повесть. М., 2003.

О тюрьме и каторге в русской литературе писали много и по-разному. Достоевский, Толстой, Солженицын, Бородин — все они ходили с диогеновым фонарем: искали человека в каторжнике, убивце, политзеке. И только в последние пятнадцать лет нахлынула мутным валом литература о преступлениях и грабежах, киллерах и заказчиках убийств. Вот такой-то литературы в тюрьмах не читают даже уголовники — зато читают свободные добропорядочные граждане. Напротив, в одной из тюрем «авторитетные заключенные», внимательно прочитав новую повесть Виктора Николаева, приняли решение купить на общие деньги 200 экземпляров книги. А писателю вскоре позвонил тюремный священник — восемь заключенных, прочитав повествование Николаева, впервые перешагнули церковный порог…

Да, Виктор Николаев нашел к читателю свой путь, уникальность которого определена его личным страдательным опытом. Мне же всегда, уже после первой книги Виктора «Живый в помощи» казалось, что пишет он от избыточного в нем чувства долга. Долга перед теми, кто погиб в Афганской и Чеченской войнах, кто так и не узнал, что совершал подвиги, которые были «общественным мнением» подверстаны под «ужасы тоталитаризма» и «жертвы для политиков». От первой книги к новой — «Из рода в род» — пролегла узкая дорожка, и по ней воины и герои потянулись изувеченными в обычную жизнь. Вернулись… и многие не смогли устоять в той реальности, которая называется мирной. Война и мир слишком страшно, намертво пронзили друг друга. В миру, как выяснилось, тоже шла война. Война с человеком. И вот этой-то войны не сумели вынести многие герои книги Виктора Николаева, совершая преступления от отчаяния и бессилия, защищаясь от новой наглой породы нелюдей, расплодившихся в последнее десятилетие.

Словно чудовищной глубины ров разделил всю нашу жизнь: на одной стороне униженные, обиженные, оклеветанные и обделенные, на другой — жадные, наглые, уверенные приобретатели капиталов, воры на министерских постах и в больших чинах. Но и те, и другие переступили черту. И те, и другие оказались в тюрьме. Но стали они героями одной книги не потому, что оказались в одном пространстве за колючей проволокой, но только потому, что прошли путь осознания греха своего, когда тюремное заключение стало для них временем духовного покаяния. Так должно быть со всеми. Но на самом-то деле такой путь под силу только человеку, пришедшему в Церковь. «У каждого на земле есть свой “пятачок” для души, — читаем письмо заключенного, приведенное в книге. — Для меня им стал тюремный храм. Тело в тюрьме, душа — в церкви. Простите, я каждое предложение пишу с перерывом. Стесняюсь сказать, что плачу».