Русская куртуазная повесть Хvi века

Жданович Роман Борисович

И мусульманка, выданная вельможами и уводимая на Москву, под его пером, прорекает будущее Казани, цитируя... Плач Христа по Иерусалиму: "...Поведена быть к Москве, горко плакашася, Волгою, зрящее очима на Казань, рече: "Горе тебе, горе тебе, Граде кровавъ, Граде унылый! Уже бо паде венець зъ главы твоея, яко жена худая. Рабъ еси, а не господинъ! И проиде царская слава твоея вся, и вся скончася, ты же, изнемогше, падеси, аки зверь неимущи главы! Аще бо Вавилонския стены имелъ еси и Римския превысокия столпы, то никако бы отъ царя отстоялъся еси. Всяко царство царемъ мудрымъ сдержается, а не стенами, а ратныя сильныя воеводами крепкими бываютъ и безъ стены. Увы мне!" [там же, сс. 82-83 (Соловецуий список)].

Сказитель необыкновенно тепло отзывался об убитом 25 сентября 1535 года Джан-Али, брате Шигалея: "Казанския воеводы смиришася

съ Русью, и поиде войско Руское къ Москве, с ними же приидоша и Казанския послы зъ дары многими. И взяша у Василья Ивановича Московского на царство Казанское брата Шигалеева меншаго Геналлея Ширеевича 16-ти летъ, и по 3 летехъ убиша его безъ вины, и прияша себе царя Сапкирея, а посемъ преставися князь московскии Василии" [там же, с.41 (Буслевский список)]. Во 2-й редакции: "...Казанцы же, пришедшее къ собе, и приведше царя съ Москвы, и лето едино тихо живъше съ нимъ. И воставше, убиша безъ вины прекрасного юнъного царя Гиналия Шигалеяровича, в полате спяща, яко Юнца при яслехъ <летописец не решился прямо назвать Агнца, сравнивая хана с Христом> или яко зверя в тенете, готова изыманнна" [там же (Соловецкий список)]. Он, однако, умудрился умолчать, что малолетний хан с 1532 года был законным мужем ногайской княжны - сосватанной регентшею Казани царевной Ковгоршат, при участии самого Василия III Ивановича [см.: там же, т. 8, с.282], что среди убийц были шурья и тесть: родные ханши, оскорбленные публичным отказом Геналея жить с Сумбекой. Теперь царица была взята - в оскорбительной для себя форме, - став не одной из законных 4 жен, а наложницей (как намекает Иван Грозный в письме хану Юсупу) ["Продолжение Древней Российской вифлиотеки" (ПДРВ), IХ, с.127], - воцарившимся крымским царевичем Сапа-Гиреем.

Обрела она законный статус лишь в 1546 г., когда изгнанный Гирей бежал к тестю, наобещав ему Горную и Арскую стороны Казани, да провозглашение детей от Сумбеки наследниками, за помощь в возвращении трона, залогом оставив прочих жен и детей в ногайской столице. Вернувшись в Казань и забрав женщин, хан не исполнил обещанного [Моисеева, 1956, сс. 175-177].

Вместо этого Сказитель - слуга Сапкирея, сопровождавший беглого хана среди его 60 спутников [ПДРВ, VIII, с.273] в странствиях, знавший его, как облупленного, рассказывает про господина вот такую русскую народную сказку: "...Свергоша его съ царства и выгнаша исъ Казани, и съ царицами его. И мало не убиша за сию вину: что онъ приемляше всяземца, <прежде же всего> крымскихъ срацынъ - приходяще къ нему въ Казань в велможахъ быти устроиша, и богатяше ихъ, и почиташе, и власть велику - обидети казанцовъ - даваше, любляше ихъ и брежаше паче казанцовъ. И побеже царь въ нагаи, за Яикъ, присвоитися тамо, прибежавъ, Заяицкому князю Исупу - дщерь его за себя взя, красну и премудру, съ нею же взя улусы кочевныя, въ нихъ живяше. Бысть ему пять женъ, и всехъ любимее первыхъ женъ..." [ПСРЛ, т. 19, с.49 (Соловецкий список)] - сокрыв неловкие подробности биографии царицы и, попутно, снизив на полтора десятилетия возраст ее.

Сказитель унизил - ядовито, хотя заметно лишь для знакомых с подробностями - всех троих мужей, бывших с ханшею в фактическом сожительстве. Он не говорит, прямо, худого о своем благодетеле - Сапкирее, напротив, плач по нему уводимой в Москву Сумбеки (не так давно умышлявшей с любовником Кощаком умертвить Мимшкирея Сапкиреевича) цитирует плач Андромахи по Гектору [Илиада, песнь 24-я]. Но смерть хана Сказитель рисует так, как можно было бы, говоря о мусульманском правителе, и промолчать: опившись перед ритуальным омовением [ПСРЛ, т. 19, с.56]... Совсем же неприглядно им показаны дальнейшие мужья царицы.

Рассказывая о Кощаке Гиреевиче, кажется, хронист первый раз дает волю эмоциям: "О любви блудной со царицею улана Кощака <вообще-то, Сююн-бике была тогда свободной женщиной, вправе распоряжаться собой...> и о избежение его исъ Казани, и о ятии его, (и) о смерти. Того же царевича Кощака - не токмо вси казанцы сведаху, отъ своея ему жены, прелюбы творяща со царицею после царя, но и на Москве слышаща речь та, и во многихъ ордахъ. Еще же и злее сего мысляща съ нею царевича, сына ея, убити, юнънаго. Велможи же все обличиша его о беззакони его. Онъ же восхоте царицу за себя взяти и воцаритися на Казани. Тако бо женское ко греху естество полско: не кииждо бо тако прелютый зверь убиваетъ щенца своя, ни лукавая змия пожираетъ исчадий своихъ!

Советницы его, велможи, возбраняху ему, да престанитъ отъ злодейства того! И убийствомъ прелщаху ему. Онъ еже - власть имы надо всеми, не смотряше же ни на ковоже, любляше бо царица - зазираше доброте его и разжижанми плотскими сердце ея уязвенно бе къ нему всегда: не можаше ни мало быти безъ него, не видя лица его, огненными плотми разпаляема.

Кощакъ

же, царевичь, видевъ царство все люто волнуемо, и разуме неможение свое и неизбытье, неминущую беду свою - отъ казанцовъ, мятущихся всехъ и не слушающихъ его ни въ чемъ, и умысли убегжествомъ сохранити животъ свои. И нача у казанцовъ проситися, исъ Казани, ласковыми словесами, яко да отпустятъ его въ Крымъ. Они же отпустиша его честно, со всемъ имениемъ его, бе бо велми богатъ зело. Онъ же собрався съ крымскими варвары, жившими въ Казани, и взя брата своего и жену свою, и два сына своя, и взя стяжания своя.

И нощию воставъ, и побеже исъ Казани, не являся никому, яко не побеже, но яко збирати воя и поиде самъ, не веруя инемъ посланнымъ отъ него: все посылаеми не дохождаху тамо, уду же посланы бываху, на собрание воиномъ, къ Москве и зъ граматами его приежжаху, отдаваху Самодержцу. Казанцы же испустиша его и даша весть царю Шигалею, - и взыдетъ на нихъ вина бежания его - не любяше бо его казанцы за сие, что, иноземецъ сы, яко царь силно владеша ими..." [там же, сс. 70-71 (Соловецкий список)]. Здесь имеет место фальсификация семейной истории Кощака: по летописи, крымцы, включая предводителя, убежав тайно, бросили в Казани жен и детей. СКЦ заявляет, будто Кощак забрал жену и сыновей, покидая любовницу...

Наши фальсификаторы навязывают читателю много ерунды, искажая смысл трудов Сказителя, историографа благоверного царя Ивана Васильевича, типа: "В образе Шигалея, запечатленного Казанской Историей, нашла наиболее полное выражение политическая тенденция автора. Шигалей противопоставлен русским князьям-воеводам. В биографии его намеренно искажаются исторические факты или дополняются в определенном направлении. Шигалей Казанской Истории - надежный, испытанный в трудностях помощник московского правительства, талантливый воевода, посылаемый Грозным туда, где нужен преданный и храбрый человек. В его уста автор Казанской Истории вкладывает обличительные речи по адресу московских князей и воевод, живущих "в велицей славе и богатстве", нерадивых на брани, ленивых и бездельных, вспоминающих "славу свою и многое имение" [Моисеева, 1954, с.163]. "...(И, неверный варваръ, паче нашихъ верных сътвори...) Шах-Али идеализирован автором "Казанской истории". ...В 1560-х Грозный приближает к себе новых воевод из среды опричников и приехавших на Русь татарских царевичей, что также нашло отражение в "Казанской истории"..." [ПЛДР, сс. 612, 619].

Понять сентенции возможно, зная исторический материал, обыгрываемый Сказителем. С Шигалеем он разделался на страницах СКЦ, как только можно разделаться с мужчиной. Воевода Серебряный утешает арестованную, уводимую в Москву ханшу: "Не бойся, госпоже-царица, и престани отъ плача! Ни на бесчестие бо, ни на смерть идуши съ нами на Русь! ...И тамо госпожа многимъ будеши, ...самодержецъ милость велику тебе покажетъ, милосердъ бо есть во всемъ, - никакоже восполнити зла царя твоего <Сапкирея>, - но и паче возлюбитъ тя, и даст на Руси некия грады своя, вместо Казани, в них царьствовати. И не оставитъ тя до конца быти въ печали, и печаль твою на радость преложитъ! И есть на Москве много царей юнныхъ - по твоей версте, кроме Шигалея - кому поняти тя, аща восхощеши за другого мужа посягнути. А Шигалей бо стар есть, аки отец или дед, ты же млада, аки цвет красный..." [ПСРЛ, т. 19, с.80 (Соловецкий список)].

Шигалей родился около 1505 г., он был старше 35-летней Сумбеки едва на десятилетие и определение его "аки отец, или дед...", свежей "аки ягода вишня, сладостию наполнена..." [там же, с.323 (Румянцевский список)] царице, не характеризуя возраст хана, намекало общеизвестное тогда - его импотенцию.

Характеристика Касимовского хана от 1-го лица Сказителя: "...Бе бо царь Шигалеи въ ратномъ деле зело прехитръ и храбръ, яко инъ никто же таковъ во всехъ царехъ, служащихъ ему, самодержцу, и вернийший везде верныхъ нашихъ князей и воеводъ, служаше нелестно, за христяны страдаше весь животъ свой до конца. Да нихто же мя осудить о семъ: яко единоверныхъ своихъ похуляюще, поганыхъ же варваръ похваляюще, - тако бо есть, яко вси знаютъ и дивятся мужеству его, и похваляютъ!" [там же, с.136 (Соловецкий список)] - тоже насмешка (троллинг, как сказали бы сейчас). Она была ясна тогда, обыгрывая общеизвестное. ЛНЦ - включенный и в Львовскую летопись, по моей оценке принадлежащую этому же автору, - пишет о служилом хане так: "Не могий скоро на конях ездити, разумичен же царь <Шигалей> преизлишне, но не храбръ сый на ратях" (там же, т. 20, с.502], - и иными, не менее ядовитыми речениями [там же, с.433]. Злая ирония СКЦ выдает, помимо склада ума, еще и личный интерес Сказителя, зовущий уязвить третьего мужа Сумбеки.