Русская литература XVIII века. Петровская эпоха. Феофан Прокопович. Учебное пособие
Шрифт:
Феофан выступил в «слове» не только проповедником, но и пропагандистом, популяризатором одной из важнейших сторон реформы Петра во внешней политике.
В «словах» и «речах» петербургского периода мы практически не встречаем у Феофана Прокоповича формулы самоуничижения или её отголосков, а здесь она есть: оратор осознаёт «тяжесть, трудность» этого «долга», более того, просит у «слышателей» «благоразсудного снисхождения», ссылаясь на свою «худость». Его как гражданина и проповедника одолевают противоречивые чувства, т. к. он понимает всю ответственность поручения, «со дерзновением и радостию» предлагает он своё «разсуждение» (113). Неоднородные существительные дерзновение и радость в данном контексте звучат как оксюмороны.
Композиционно после нетрадиционного приступа «слово» достаточно чётко делится на две части, обусловленные
Оратор предлагает посмотреть на обе стороны военного конфликта, отметив политические и экономические его причины и последствия. Чрезвычайно важна философия войны и мира, которая выстраивается в рассуждениях Феофана Прокоповича. Поэтому данное «слово» чрезвычайно важно в общественно-политических взглядах не только Феофана, но и, естественно, Петра, всех его реформ.
Изучение истории Швеции, хода войны, – убеждает нас оратор, – свидетельствует о том, что по всем позициям Швеция и её народ куда лучше были подготовлены к войне, нежели Россия (114–115). Феофан заключает: «вси свои были: и единоземнии, и единовернии, и единодушнии, и, что всему есть большее, вси равно и по государе и по отечестве своем ревнующыи» (115).
Обращаясь к России, Феофан спрашивает: «Какова ты была прежде войны сея и како устроена к войне?» (115). Оправдываясь перед слушателями и монархом, Феофан говорит, что должен со стыдом констатировать «скудость» на тот период времени отечества нашего во всех обстоятельствах: «Нага воистинну и безоружна была Россия!» (115). Художник рисует некую «емблему», которая, по его замыслу, выразит существо обстановки в России кануна Северной войны – «образ человека, в корабль седшаго, нагаго и по управлению корабля неискуснаго» (115).
Конечно, можно усмотреть в этой метафоре-«емблеме» барочные элементы, однако ещё в античной поэтике появился образ корабля, олицетворяющего государство (у Алкея, Горация и т. д.). Поэтика классицизма вовсе не чуждалась образов, символов, идущих от античности.
В комментариях к этой строке И. П. Ерёмин обращается к фронтиспису «Книги устав морской» (СПб., 1720), на котором помещена гравюра П. Пикарта по рисунку К. Растрелли, на которой изображено на море парусное судно, управляемое нагим юношей. К нему подлетает «Время», слева – Нептун, справа – Марс. Здесь, безусловно, налицо барочная стилистика рисунка. Предклассицизм, ставший основным направлением в эстетике литературы Петровской эпохи, не отказывался от барокко [442] . Однако, вбирая в себя черты барочной поэтики, предклассицизм медленно, но верно эволюционировал к классицизму. Кстати, взаимовлияние литературы и живописи этого времени не только безусловно, но и высоко продуктивно: литература стремится живописать, а на рисунках, гравюрах всегда присутствуют надписи и разъяснения [443] . При этом главным в культуре Петровской эпохи оставалось «слово – публицистическое и художественное» [444] . «Вопросы эстетики рассматривались деятелями русской культуры первой половины XVIII в. чаще всего в контексте решения насущных задач культурного строительства», значимы были общественная и воспитательная функции искусства, его полезность, прикладной характер, «для Петра I искусство имело ценность прежде всего как одно из наиболее действенных средств пропаганды его политики» [445] .
442
См.: Морозов А. А., Софронова Л. А. Эмблематика и её место в искусстве барокко // Славянское барокко: историко-культурные проблемы эпохи. – М., 1979. С. 13–38.
443
См.: Кукушкина Е.Д. Текст и изображение в конклюзии Петровского времени:
444
Панченко А. М. От редактора // XVIII век: Сб. 15: Русская литература XVIII века в её связях с искусством и наукой. – Л., 1986. С. 3.
445
Стенник Ю. В. Эстетическая мысль в России XVIII в. // XVIII век: Сб. 15: Русская литература XVIII века в её связях с искусством и наукой. – Л., 1986. С. 40, 41.
Далее в «слове» оратор поднимает важную проблему идеологического оснащения армии вообще и в частности русских войск в начале Северной войны: даже необходимых уставов и «регул воинских» не было, не было надлежащей подготовки к войне – «российский народ не имел того ни в умах, ни в делах, ни в книгах» (116).
Как уже не раз мы отмечали, антитеза «прежде – ныне» – лейтмотив ораторской прозы Феофана Прокоповича, обыгрывается она и в данном «слове». Оратор предлагает нам в качестве аналогии Северной войны вспомнить войну с татарами. «Старики» (или, как ещё ехидно называет их оратор, «батюшки») славили свои походы на Крым, Азов во главе стрелецких войск и ополчений, Феофан же всё это относит к ушедшей эпохе, «прежнему времени», когда была иной даже сама философия, идеология войны; «ныне» всё изменилось и прежде всего потому, что противник совершенно иной.
Надо сказать, что в данной речи Прокопович весьма уважительно говорит о шведах как об очень сильном враге. Татары, турки – «хотя и великая противных сила, да была нам ведома!», – восклицает оратор (116). Шведы же были для российских военачальников противником иным во всех отношениях. Поэтому для Феофана важен не единожды звучащий в слове мотив дерзости, которым оратор сопровождает образ Петра, подчёркивая тем наиболее характерную его черту как политика, военачальника, человека. Пётр и Россия дерзнули «от потешных ексерциций, от притворных баталий в самый жесточайший марсовый огонь» войти; «о дело ужасное!» (117), – восклицает оратор.
Далее идёт риторический повтор той же метафоры о нагом юноше на корабле, дерзающем плыть по морским волнам; Россия уподоблена спящему человеку, на которого внезапно напал враг (117).
Риторических вопросов и восклицаний в этой речи очень много, они становятся неким шаблоном и подчас почти избыточны. Вопросы и восклицания носят не только риторический характер, они перестают быть локализованы контекстом «слова», т. к. являются средством навязывания диалога, его активизации с реципиентом, в данном случае «слышателями», – то, о чём М. М. Бахтин писал как об преобладании авторской активности, который выступает уже не столько от своего лица, сколько от лица всех «слышателей» и даже, мы подчеркнём, всех россиян, т. е. от лица нации, что будет так характерно для поэтики классицизма в целом и, в частности, для классицистической оды [446] .
446
См.: Волошинов В. Н. Марксизм и философия языка // Бахтин М. М. Тетралогия. – М., 1998. С. 432–433. (В. Н. Волошинов – один из псевдонимов М. М. Бахтина).
Оратор не скрывает в «слове» горечь поражений в начале Северной войны, трудности и тяготы военных походов. Феофан подчёркивает реакцию европейских стран: «Мир весь со удивлением смотрел на дерзнутое от нас дело, и иннии сболезновали, иннии и ругалися нам» (118). С гордостью оратор говорит о последовавших затем «марсовых акциях» – Калиш, Лесная, Полтава, Нарва, Дерпт, Рига, Ноттенбурх – «в одном времени и вооружала и украшала себя Россиа!» (119). И во главе всех дел – Пётр I, «толикий и толь дивными талантами обогащенный муж» (119).
Достаточно откровенно, не скрывая распрей даже в царской семье, Феофан Прокопович описывает взросление и мужание Петра, его становление как государя (120–122). В его судьбе были происки родной сестры (царевны Софьи), восстание стрельцов и даже трагедия Петра-отца: «Сыновнее (како сказати сие, да как же и умолчать!) сыновнее на отца востание» (121). Оратор усматривает даже некоторую пользу в том, что случилась Северная война, позволившая России и её государю, несмотря ни на какие препятствия внешние и внутренние, окрепнуть и закалиться (123). Уважение к врагам перекликается с известной мыслью самого Петра о шведах как «учителях».