Русская миссия Антонио Поссевино

Федоров Михаил Иванович

— Филиокве добавлено вовсе не потому, что католическая церковь считает, что Бог двуедин, — терпеливо пояснял Поссевино, — это было сделано для защиты христианства от еретиков.

— Это оправдания, придуманные много позже, — гневно отвергал его объяснения Дионисий, — православные не приемлют католического богословия, потому что оно ложно.

Другие священники, косясь на царя, качали головами, соглашаясь с мнением митрополита. Со своего места заговорил Давид Ростовский.

— Да-а-а, — протянул он, — с еретиками если не бороться — они на шею сядут. Если посланник говорит, что филиокве приняли ради борьбы с ними — нам надо задуматься, братья во Христе.

Поссевино наблюдал за священниками: кто-то посматривал то на Дионисия,

то на царя, кто-то сидел безучастно, а кто-то, услышав слова Ростовского архиепископа, согласно закивал.

— Что я слышу, Давид? — воскликнул Дионисий. — Ты поставлен главой епархии для окормления паствы, а сам сейчас показываешь, что не шибко стоек в вере.

Давид нахмурился:

— В вере я стоек. Но и к голосу разума прислушиваюсь. И к голосу Бога тоже.

— А точно ли это голос разума? Может, это искуситель тебе в ухо нашёптывает?

— А ты, митрополит, никак всех бесов победил? — усмехнулся Давид. — Можешь ли сказать, они тебя не искушают?

— Да ты пёс, Давид, — закричал Дионисий. — На покаяние тебя, на хлеб и воду!

— Тихо! — раздался громкий, зычный крик царя, и все сразу примолкли. — Всем впредь говорить без лая. А ты, святейший владыка, не грози без надобности. Мы все здесь собрались, чтобы обсудить то, с чем к нам пришёл посланник папы. А если запрещать говорить — какое же это будет обсуждение?

Митрополит посмотрел царю прямо в лицо:

— Здесь говорят о таком, чего я, как митрополит русский, вынести не могу. Преступление против святой православной веры здесь совершается! И ты, государь, этому потворствуешь.

Иван Васильевич нахмурился: из священнослужителей так с ним смел говорить только Филька Колычев. Но его давно уже нет. Всё-таки не очень умён Дионисий, хотя в вере — да, стоек. Другой бы на его месте давно догадался, что думает царь об унии. Но говорить митрополиту об этом нельзя: а ну как поведением своим, неосторожным словом выдаст посланнику, что происходит в Грановитой палате. А за стойкость в вере воздастся ему от царя — потом, как Поссевино выпроводим.

— Ступай, митрополит, — сказал царь. — Помолись, душу успокой.

— Выгоняешь? — спросил Дионисий сердито.

— Нет. Но ты всё равно ступай.

Беседа продолжилась, а Дионисий, покинув Грановитую палату, направился в Чудов монастырь. Позыва к молитве он не чувствовал, поэтому не пошёл в храм. Наступало время обеда, и он решил зайти в трапезную. Сидя в одиночестве за столом, он черпал ложкой варёную полбу и, тщательно пережёвывая, глотал, не чувствуя вкуса. Из поварни вышел с подносом круглолицый, похожий на ангелочка отрок в яркой рубахе и в кафтане. На подносе стояли кувшин со сбитнем и медный стакан. Увидев Дионисия, он на мгновение остолбенел, потом подошёл к столу и с поклоном поставил питьё на стол, тут же наполнив стакан почти до краёв. Дионисий перекрестил его, спросив:

— Почему одет непотребно?

За него ответил отец эконом, выскочивший на голос митрополита неизвестно откуда:

— Приказ царя. Отроки, что еду и питьё иноземцам разносят, должны быть одеты так, чтобы показать богатство Русской державы.

— Я не иноземец. Да и этих скоро здесь не будет, — мрачно произнёс Дионисий. — Как латиняне уедут, переоденьте всех в монашеское.

— Переоденем, — пообещал эконом и после отпускающего жеста митрополита исчез.

Ушёл и Ласло. Появление митрополита было настолько неожиданным, что он не сумел подсыпать яд в предназначенный ему сбитень. Брат Гийом уже сердится, что они столько времени живут при монастыре, а всё напрасно. Говорят, там, наверху, ругань идёт, и если бы не Дионисий, все давно согласились бы с тем, что предлагает отец Антонио. Эх, что ему стоило споткнуться, разбить кувшин и вернуться в поварню за новым? Там и подсыпал бы снадобье брата Гийома. Но не сообразил вовремя, не сообразил. Ласло сейчас испытывал два противоположных чувства: сожаление, что он не сумел использовать нечаянную возможность

так, как они задумали, и радость от того, что отравление всё же не состоялось. Он стиснул зубы: прочь, дурные мысли! Он должен! Через страх и сомнения! Во имя ордена и Святого престола, во имя Господа нашего!

Царь назначил последний день, в который должна была состояться беседа с послами Григория Тринадцатого — одиннадцатое марта. Поссевино надеялся, что к этому времени брат Гийом и Ласло отправят этого склочного Дионисия на высший суд. Сам он, как и Стефан Дреноцкий, и Микеле Мориено, не мог сделать ничего. Их охраняли слишком хорошо, не давая ни малейшей возможности со-вершить даже один шаг без того, чтобы рядом не находился десяток стрельцов.

Вынужденное затворничество в монастырской богадельне деятельной натуре брата Гийома было чуждо, и он держался лишь потому, что десятилетиями вырабатывал у себя способность к длительному ожиданию перед последним, решающим броском. И сейчас было именно такое положение. Правда, от него не зависело ничего, и вся надежда была на Ласло. Юный венгр показал себя умным и решительным не по годам, и если до сих пор Дионисий остаётся живым — то потому, что не было никакой возможности отравить его незаметно. В этом брат Гийом был совершенно уверен. Но, наверно, отец Антонио уже весь извёлся в ожидании.

До коадъютора доходили разговоры о том, что происходит в Грановитой палате, и о том противодействии унии, которое оказывает митрополит. Его смерть была бы сейчас очень кстати. Может, стоит ещё раз встретиться с Ласло, чтобы подтолкнуть его к более решительным действиям? Нет, это лишнее. Мальчик и без того показал, что способен действовать самостоятельно. Что ж, остаётся только ждать…

Истоме приснилась бабка Барсучиха — впервые за всю жизнь. Старуха в тёмно-синем платке с белым узором по краю строго смотрела на него и укоризненно качала головой. Истома проснулся с ощущением, что он что-то сделал не так, как следовало. Он начал вспоминать — где же он оплошал? Андрей Щелкалов о нём в последнее время и не вспоминает — всё там, с посланником этим или с царём совещается. Не до Истомы ему. Тогда где? Перед мысленным взором всплыл заснеженный кремлёвский двор, Чудов монастырь, окно поварни с мутным неровным стеклом. И лицо, которое он прежде видел… Да — именно там, в таверне Любекского порта! Именно этот отрок позвал его на улицу, и если бы не Поплер…

Истома сел на кровати. Рядом заворочалась жена. Время раннее ещё — это лишь его пробудил тревожный сон и не позволяет больше заснуть. Может, он ошибается? Может, подождать немного, когда вновь приедут послы в Кремль для новой беседы? Нет, ждать не надо. Тогда бежать прямо сейчас? Тоже нет. Как рассветёт, так и отправится он в Чудов монастырь, и выяснит, чьё это странно знакомое лицо видел он в окне…

Ласло тоже проснулся в этот день рано. Хотя накануне он много работал, однако сейчас лежал, проспав лишь половину ночи, и не чувствовал ни сонливости, ни усталости. Он был уверен: сегодня всё и произойдёт. Что именно произойдёт — Ласло не знал. Или он отравит Дионисия и покинет Москву, или русские его разоблачат и замучают на дыбе. А может, ещё что-то. Откуда у него взялась уверенность в предстоящем событии — он не понимал, но был убеждён, что обязательно произойдёт нечто значительное. А поэтому ему следует быть наготове. И предупредить брата Гийома, что им сегодня надо будет бежать из Кремля и из Москвы.

Ласло встал и направился в поварню. Там уже разжигали печи, готовили гречку и полбу для каш. Суетились поварята, таская с улицы дрова и воду.

— Чего соскочил ни свет ни заря? — хмуро буркнул старший повар. — Тебе сегодня только к обеду выходить.

— Да к деду я! — махнул Ласло рукой. — Надо ж старика добрым куском побаловать.

— Молодец, Ивашка! — похвалил его повар. — Близких забывать нельзя. Вот, возьми.

Он указал Ласло оставшийся с вечера котёл с остатками толокна, обильно сдобренного маслом: