Русская миссия Антонио Поссевино
Шрифт:
— Садитесь. Беседа не закончена.
С шумным вздохом облегчения присутствующие сели. Остался стоять лишь Антонио Поссевино, который лишь теперь понял, какую ошибку он совершил. "Перши коты за плоты, перши коты за плоты", — крутилось в голове. В беседе с московитами надо быть предельно осторожным. Одно невинное по меркам Римской курии слово, и можно испортить всё. Да-а-а-а, московитам чужды изящные логические построения, и за ошибку можно заплатить самую высокую цену. Поссевино посмотрел на царя. Рядом с троном стоял слуга, опираясь на знаменитый царский посох. По слухам, именно этим посохом он и ударил своего сына. Легату показалось, что на его окованном железом наконечнике видны следы чего-то красного. Поссевино даже зажмурился, настолько видение было явным. Но нет, это ему, конечно, показалось. Легат,
— Я знаю, милостивый царь, — спокойно сказал Поссевино, — что говорю с умным и доброжелательным человеком. И я отношусь к тебе с повиновением и преданностью, в чём ты и сам имел возможность убедиться, ведь я немало способствовал заключению столь нужного тебе мира. И папа, отправив с посольством меня, относится к тебе с отческой любовью, а мои слова — это слова Господа нашего, ведь я говорю то, о чём ты разрешил мне говорить.
Чтобы сгладить впечатление от своей вспышки гнева, Иван Васильевич перевёл разговор от веры к другим вещам. Он расспрашивал Поссевино о нравах при папском дворе, стараясь при этом выдержать доброжелательный тон. Зная от Шевригина об обычае католиков носить папу на носилках и целовать его туфлю, спросил у легата пояснения. Тот ответил, что на носилках папу носят лишь тогда, когда он благословляет толпы верующих, а на обуви понтифика изображён крест, и обычай целовать его имеет начало ещё в первом веке христианства, когда были живыми Христовы апостолы.
По молчаливому обоюдному согласию тему веры решили в этот день больше не затрагивать. Царь считал, что чем меньше разговоров о вере — тем скорее надоедливый латинянин поймёт, что делать ему в Москве больше нечего, а Поссевино полагал, что семя брошено, и должно в скором времени прорасти, и не надо торопить события. Он уже видел в Кремле и брата Гийома, и Ласло. И хотя переговорить с ними не удалось — это было бы слишком опасно, — однако он понимал, что его тайные посланники не сидят сложа руки и уже наверняка наметили тех, кому следует предстать перед Всевышним в самое ближайшее время.
"Было бы неплохо устранить этого Романова", — подумал легат и тут же поймал себя на мысли о том, что в нём говорит злость на себя, так сильно ошибившегося в оценке человека, казавшегося простым и понятным. Конечно же, устранение Фёдора Романова ничего не даст. Да, неглуп, но слишком молод для того, чтобы иметь большой вес при дворе. Да и сказал он уже всё, что мог сказать. А вот убрать митрополита Дионисия — значит сильно ослабить сторону противников унии. Наверняка коадъютор уже работает над этим. Брат Гийом говорил, что Ростовский архиепископ является его давним сторонником, — Поссевино запомнил первым высказавшегося за унию здоровяка Давида, которому более подходило бы имя Голиаф, таким он был высоким и крепким.
После окончания беседы Поссевино, Дреноцкий и Мориено на санях под охраной десятка конных стрельцов отправились в отведённый им для проживания богатый дом на окраине Москвы. Чтобы исключить нападение на ненавидимых в народе латинян, дом находился под постоянной охраной полусотни стрельцов, которые нужны были не только для обеспечения безопасности посольства, но и для того, чтобы исключить общение католиков с местными жителями, если среди москвичей вдруг кто-то заинтересуется католичеством или необычными гостями. Со двора послов, по московскому обыкновению, не выпускали, доставляя в то же время всё необходимое. Но Дреноцкий и Мориено уже привыкли к такому обращению, а Поссевино было всё равно. Он думал только об одном: какие слова он должен произнести во время следующей встречи с царём, чтобы склонить его к унии. Он был уверен, что русский монарх колеблется, и считал свою миссию вполне осуществимой…
Андрей Щелкалов велел Истоме прибыть в Кремль во время первой беседы царя с папским посольством, но что ему там делать — не сказал. Всё, что Шевригин знал и мог сообщить, он уже и рассказал, и изложил на бумаге, и был совершенно бесполезен для переговоров с послами. Поссевино, Дреноцкий и Мориено узнали его, встретив в кремлёвских переходах, и раскланялись очень дружелюбно. Но Истома за месяц пребывания в Риме хорошо узнал меру и цену дружелюбия окружения Григория
По окончании споров о вере Истома хотел найти Андрея Щелкалова, чтобы узнать: что ему теперь делать? Но дьяку было не до него — он пробежал мимо, сжимая в подмышке какой-то свиток, отмахнувшись от Истомина вопроса. Не только он один — все вокруг куда-то бежали, суетились. Шевригин подумал и решил отправиться домой — совсем ведь рядом, в Заречье [194] . После того как Андрей Щелкалов отпустил его из Старицы с полным кошелём золотых, Истома купил новый дом, вдвое больше прежнего, и нанял работника, чтобы за хозяйством смотрел, а то тесть старый совсем, не справляется. Жену и дочек приодел, скотину купил. Живи и радуйся! А у него ведь ещё и немало тех золотых осталось, что подарили ему в Риме. С такими деньжищами можно и в купцы выйти. А если вдруг государь разрешит гостям за границей торговать — что ж, Копенгаген и Любек он знает.
194
Заречье — сейчас этот район Москвы называется Замоскворечье.
Истома вздохнул: нет, это всё мечты. Не отпустит его Щелкалов. Он сейчас, получается, в Посольском приказе — самый опытный, если, конечно, не считать самого дьяка. Кто ж таких отпускает со службы? Он посмотрел на яркое солнце, которое уже клонилось к закату, и расправил плечи, потянулся. Взгляд его упал на окно поварни Чудова монастыря: там виднелось круглое лицо какого-то отрока. И вот нет уже лица: мелькнуло на миг и пропало. В голове Истомы словно что-то щёлкнуло, вспомнилась бабка Барсучиха. Он словно ощутил её тёплую ладонь — на голове, под шапкой. Что-то ужасно знакомое было в увиденном лице. Но нет, этого не может быть, ведь больше полугода прошло. Да и вёрст много сотен, а то и тысяч от Москвы. Нет, это совершенно невозможно! Лицо мелькнуло всего на один неуловимый миг, разве можно за это время кого-то узнать?
Истома тряхнул головой: чего это он, какая бабка Барсучиха, какое знакомое лицо? Почудилось, заблажил от долгого безделья. Может, самому попросить у Щелкалова новое поручение? Нет, поручения от него никуда не сбегут. Домой, домой, к семье. Стараясь забыть о тревожных мыслях, Истома зашагал к ведущему в Заречье наплавному мосту через Москву [195] …
Ласло узнал Истому мгновенно — потому и отшатнулся от окна, опасаясь, что и тот узнает его. Отступив вглубь комнаты, он наблюдал, как Шевригин топчется в раздумьях. Если бы он направился в поварню разбираться, чьё лицо он только что видел в окне, Ласло пришлось бы бежать, возможно, даже не успев предупредить брата Гийома. Старика, конечно, взяли бы под стражу — ведь все знают, чей он дед. И тогда — всё, смерть на дыбе.
195
На этом месте сейчас находится Большой Москворецкий мост.
Но Истома, махнув рукой, пошёл в противоположную сторону, и Ласло успокоился. Сегодня совершенно точно его никто пытать не будет. А завтра — что ж, надо быть предельно осторожным и не появляться в тех местах, где может оказаться Шевригин. А лучше всего отравить, наконец, этого Дионисия и сбежать из Москвы. Но при мысли об отравлении Ласло вновь, как и после выхода из Сергиевой обители, ощутил некое беспокойство. И снова он не мог понять его природу, зная лишь одно: ему будет очень тяжело подмешать отраву в еду или питьё Дионисия. Он не боялся, нет. Чувство, которое его охватывало при мысли о том, что он обязан, как истинный иезуит, выполнить свой долг перед орденом и Святым престолом, было совершенно иным — как невозможность находиться рядом с чем-то запредельно мерзким, противным человеческой сути.