Русская Православная Церковь и Л. Н. Толстой. Конфликт глазами современников
Шрифт:
В своих воспоминаниях В. Ф. Булгаков высказывает гипотезу, что В. Чертков страдал припадками мозгового расстройства, делавшими его «совершенно невменяемым и неответственным за свои поступки человеком» и продолжавшимися от 3 до 12 дней, причем долго живший в Англии в доме Чертковых врач – словак А. Шкарван – считал, что это проявления прогрессивного паралича, от которого, между прочим, В. Чертков и скончался в 1936 г. Впервые такой диагноз был поставлен ему в 1925 году, эта точка зрения нашла отражение в воспоминаниях В. Ф. Булгакова «Как прожита жизнь», указавшего на непосредственную причинную связь между болезненным состоянием С. А. Толстой, В. Г. Черткова и смертью Л. Толстого [914] . Л. Н. Толстой мог знать об этой болезни, о чем свидетельствуют два его намека в письмах (см.: ПСС. Т. 67. С. 205; Т. 88. С. 135). Именно болезнью можно было бы объяснить некоторые совершенно нелепые выходки, когда Владимир Григорьевич мог, например, показать своему собеседнику язык.
914
См.: Булгаков В. Ф. О Толстом. Тула, 1964. С. 194; «…Кажется, что я спасал себя…»: Уход Льва Толстого из Ясной Поляны глазами Валентина Булгакова и Михаила Сухотина. Публ. В. Абросимовой // Независимая газета. 1998. 12 ноября. С. 8; Булгаков В. Ф. «Злой гений» гения // Слово. 1993. № 9-12. С. 17. Впрочем, друзья Черткова категорически отрицали саму возможность такой болезни и активно консультировались с врачами, которые подтвердили, что гипотеза А. Шкарвана маловероятна (ОР ГМТ. Ф. 60. Оп. 2. № 171). Шершенева (Страхова)
В свою очередь, это, конечно, накладывало определенный отпечаток на характер отношений В. Черткова и Л. Н. Толстого, отношений, которые включали в себя ряд своеобразных черт, главной из которых была, безусловно, внутренняя непоколебимая уверенность Черткова в том, что сам, без его помощи, Л. Н. Толстой не сможет быть проводником своих идей; Чертков как будто чувствовал себя по отношению к Толстому всегда «первым учеником», более того, антрепренером, распорядителем всей общественной и культурной работы, связанной с Толстым, даже хозяином, не признавая никакой конкуренции со стороны других фаворитов и близких последователей; в конечном счете это привело его к стремлению самого Толстого «держать в руках» [915] .
915
Булгаков В. Ф. «Злой гений» гения. С. 9, 10, 13.
Эта уверенность сопровождалась типично сектантским, очень узким подходом к проповеди своих и толстовских взглядов, «и притом с претензией считать себя за непогрешимого толкователя “учения”, а свой дом – за единый штаб и центр «движения» [916] .
Эта сторона личности Черткова (в практической сфере обращавшаяся в самоволие в редакционно-издательских делах) создавала для него большие проблемы в работе с окружающими людьми, на что обратил внимание однажды сам Толстой. В письме В. Черткову от 16 октября 1898 г. есть очень любопытная характеристика последнего как деятеля, данная ему писателем: «Вы от преувеличенной аккуратности копотливы, медлительны, потом на все смотрите свысока, grandseigneur-ски [917] , и от этого не видите многого и, кроме того, уже по физиологическим причинам, изменчивы в настроении – то горячечно-деятельны, то апатичны» (ПСС. Т. 88. С. 135). Заметим, что именно на эту сторону характера обращает внимание и М. В. Муратов, но интерпретирует ее совершенно иначе, в нужном для возможного «заказчика» книги направлении: «Прямолинейная правдивость, соединенная с большой настойчивостью, которую проявлял Чертков, добиваясь, чтобы те, кто с ним вместе работает, делали свое дело именно так, как ему представляется правильным, создавала полное отсутствие гибкости в его отношениях с людьми, и он был гораздо более одинок в своей работе, чем это можно было подумать» [918] .
916
Там же. С. 2.
917
Grandseigneur – барин(фр.). Возможно, именно в этом письме Л. Н. Толстого содержится намек на психическое заболевание В. Г. Черткова.
918
Муратов М. В. Цит. соч. С. 135.
Как уже указывалось, В. Г. Чертков постоянно проявлял настойчивость в получении права первой публикации новых произведений Толстого и был самым энергичным корреспондентом Толстого, наделенным от него уникальным правом – обратным получением всех своих писем: «…конечно, не без расчета предоставить затем вниманию будущего историка лишь то, что он сам, корреспондент, найдет удобным предоставить» [919] .
В. Ф. Булгаков подчеркивает несколько искусственный, надуманный характер опрощения семьи Чертковых – своеобразное сочетание демократичности и простоты со склонностью к утонченности и комфорту, совершенно недоступному тем крестьянам, которых Чертков почитал «братьями» и с которыми перешел на «ты». Эта сторона жизни Черткова, конечно, не афишировалась, мало кому было известно, например, что за «братским» столом различались три класса кушаний – членам семьи Черткова и ближайшим гостям, затем сотрудникам и, наконец, всем остальным [920] . Важно подчеркнуть, что это опрощение совершенно не соответствовало способности семьи Чертковых с комфортом и даже некоторой роскошью устраивать свою жизнь, на что также обратил внимание однажды сам писатель: «Л[ев] Н[иколаевич] ездил с Сашей и со мной гулять, заезжали к Черткову. Л[ев] Н[иколаевич] остался недоволен великолепием дома Черткова. Вернулся огорченным и вечером говорил: “К чему все это, эта роскошь, эти ванны, весь этот первый сорт? Я непременно все это ему выскажу. Я ведь никогда до сих пор внутри не был и не осматривал подробно этого дома” (запись в дневнике М. С. Сухотина от 23 октября 1908 г.) [921] .
919
Булгаков В. Ф. «Злой гений» гения. С. 3.
920
См.: Булгаков В. Ф. «Злой гений» гения. С. 6.
921
Сухотин М. С. Цит. соч. С. 208. Яркая характеристика всей искусственности «крестьянского быта» семьи Чертковых дана в дневниках некой Дьяконовой, анализу которых посвятил свою статью о Черткове «Друг великого человека» В. В. Розанов. Последний отмечает, что «чертковство» не столько ложно, сколько мертвенно, «ибо все «сделано» на верстаке человеческой мысли, человеческого измышления: и на нем не растет ни одной зеленой травки. Якобы «из деревни» – оно коренным образом расходится именно с «деревней» <…> Чертков беспримерно убогий человек, именно – убогинький. Он оттого и ненавидит «натуру», заменяя ее везде «рассуждениями», что «натура» всегда гениальна, везде сильна, везде «своя» и «сама»: и все это прямо ненавистно убогонькому деспоту» (Розанов В. В. Террор против русского национализма: Статьи и очерки 1911 г. М., 2005. С. 119).
В жизни Черткова совершенно определенным образом проявилась склонность осознанно манипулировать чужим сознанием. Наиболее ярко эта сторона личности В. Черткова проявилась в ряде известных эпизодов, из которых самыми значительными являются история с завещанием Толстого и обстоятельства последних дней жизни Л. Н. Толстого. Но гораздо раньше сам В. Ф. Булгаков получил серьезное предупреждение: когда в конце 1909 – начале 1910 г. он познакомился с лечащим врачом Толстого Д. П. Маковицким, последний предупредил быть очень осмотрительным в личных отношениях с Чертковыми. «Чертковы, – говорил он, – умеют очень хорошо воспользоваться нужными им людьми, но потом они выбрасывают их без зазрения совести, как выжатый лимон!» [922] В этом свидетельстве, между прочим, обращает на себя внимание множественное число: эта характеристика не только самого Владимира Григорьевича, но и его супруги, и в том, что эта характеристика вполне адекватна, В. Ф. Булгаков мог убедиться по некоторым
922
Булгаков В. Ф. «Злой гений» гения. С. 8. А. Фодор при этом утверждает, что в начальный период и Д. П. Маковицкий, и В. Ф. Булгаков, и А. Б. Гольденвейзер, и Н. Н. Гусев были агентами Черткова, нанятыми для слежки за Толстым, и получали за это жалованье (см.: Fodor A. A quest for a non-violent Russia: The partnership of Leo Tolstoy and Vladimir Chertkov. Laham, MD: University Press of America, 1989. P. 141–142). Эта версия в отношении Д. П. Маковицкого находит косвенное подтверждение в воспоминаниях В. Ф. Булгакова, который указывает, что «даже “святого доктора” с его голубиной простотой и чистотой удалось Черткову поставить на службу своим расчетам! И когда – в 1901 году!» (Булгаков В. Ф. О Толстом. Тула, 1978. С. 113).
В. Ф. Булгаков отмечает еще одну очень важную, глубинную сторону характера В. Г. Черткова, ту сторону, которая на евангельском языке носит емкое название «фарисейство»: сам Чертков, а позже, вслед за ним, как замечает Булгаков, и Анна Константиновна, и все окружение Чертковых по целому ряду причин, среди которых можно указать на ложное воспитание, излишнюю застенчивость, или то, что Булгаков очень точно и проницательно называет «не преследующей никаких особых целей врожденной, «искренней» неискренностью», или, наконец, грубый расчет, приняли на себя особую манеру поведения: держаться так, как будто они все не только не делали, но были принципиально неспособны сделать что-либо нехорошее, отрицательное, греховное или морально не выдержанное, а слабости допускали только по роковому стечению обстоятельств, что приводило к ряду необъяснимых нравственных диссонансов, а самообличения Черткова, которые он позволял себе в особенно хорошем расположении духа, носили характер барского веселого морального щегольства [923] .
923
См.: Булгаков В. Ф. «Злой гений» гения. С. 8.
На эту сторону личности своего друга также обращал внимание Л. Н. Толстой. Для ее характеристики он выбрал едкий и точный термин – «пересаливание», о чем также упоминает в своем дневнике М. С. Сухотин (запись от 24 октября 1907 г.): «Удивляюсь, что еще раньше митинги, устраиваемые Чертковым, не были прекращены. На этих митингах Чертков, очевидно, проповедовал много такого, что не могло быть терпимо никакой властью, а нашей полицейской и тем паче. Даже из уст Л[ьва] Н[иколаевича] вырвалось замечание, очень ценное для характеристики деятельности Черткова. А именно, Л[ев] Н[иколаевич], огорченный арестом Гусева и ставя этот арест в связь с деятельностью Черткова, заметил: «Очень мне понятно, что Чертков, жизнь которого во многом так не согласуется с тем, что он проповедует, слишком преувеличивал и пересаливал эту свою облюбованную им деятельность проповедования своих идей народу: усиливая свою проповедь, Чертков как бы держит в тени другие слабые стороны своей жизни» [924] .
924
Сухотин М. С. Цит. соч. С. 197–198. Арест Н. Н. Гусева в связи с пропагандой антигосударственных и антицерковных взглядов Л. Н. Толстого имел место в октябре 1907 г.
Этот аспект жизни Чертковых находит отражение и в очень интересных воспоминаниях С. Н. Мотовиловой, старой большевички, соратницы Н. К. Крупской, встречавшейся с В. Г. Чертковым в Англии в 1900 г.
В своих воспоминаниях она говорит о В. Г. Черткове как о неприветливом, высокомерном, малообразованном, часто грубом человеке с выпуклыми и холодными глазами, с презрительной по отношению к окружающим манерой держать себя, человеке, жизнь которого противоречит проповедуемым им принципам, видит в нем «неприятного, глумящегося надо мной барина», «что-то среднее между Нехлюдовым и Вронским». Она подчеркивает ту особенность характера В. Г. Черткова, на которую обращает внимание и В. Ф. Булгаков: внешнее «пуританское» благочестие и поразительная способность при этом иронизировать и даже глумиться над самыми серьезными темами и превращать самые важные вопросы в предмет пустых, но нравоучительных разговоров, которым подобострастно внимают окружающие В. Г. Черткова люди. «Холодная добродетель», связанная с откровенным фарисейством, и в то же время гарантии материальной независимости со стороны матери, позволяющие В. Г. Черткову не признавать денег, – очень точная и важная характеристика [925] . Об этой же стороне личности В. Г. Черткова свидетельствует и письмо его долголетнего соратника А. М. Хирьякова, который уже в 1918 г. призывал Черткова излечиться от презрения к людям, не согласным с ним [926] .
925
См.: Мотовилова С. Н. Цит. соч. С. 95–100.
926
Из бумаг В. Г. Черткова и его современников / Вступ., публ. и примеч. А. Д. Романенко // Филологические записки: Вест. литературоведения и языкознания / Воронежский государственный университет. Вып. 19. Воронеж, 2003. С. 223. А. М. Хирьяков (1863–1942) – писатель, журналист, единомышленник Л. Н. Толстого, в начале 1890-х гг. сотрудник В. Г. Черткова по издательству «Посредник». С 1923 г. в эмиграции.
Эта поистине роковая черта характера В. Черткова особенно важна в понимании трагедии Толстого. В конечном счете именно его способность расчетливо и отстраненно взирать на человеческое страдание, стремление преследовать личные интересы, пусть далеко не всегда именно материальные, представляет, с точки зрения В. Ф. Булгакова, истинную разгадку «и личности, и тактики Черткова». И подтверждается эта точка зрения поступками В. Г. Черткова, которые трудно понять просто по-человечески: еще до утверждения завещания Толстого судом, полагая, что рукописи Толстого принадлежат теперь только ему, Чертков, не желая терять ни одного дня, 8 ноября 1910 г., т. е. на следующий день после смерти писателя, возвращается (на один день раньше С. А. Толстой, следовавшей за гробом мужа) в «бесхозную» Ясную Поляну и производит в бывшей рабочей комнате Толстого форменный обыск, не брезгуя «шарить» даже за портретами на стенах и книгами на полках, «не осталось ли там каких-нибудь бумаг, чего-нибудь относящегося к последней воле Толстого, нового проекта завещания, быть может, храни Боже?!» [927]
927
Булгаков В. Ф. «Злой гений» гения. С. 17.
На это свидетельство В. Ф. Булгакова, как представляется, следует обратить самое серьезное внимание – именно в этом эпизоде таится главная причина того, почему, вопреки самым простым человеческим соображениям, В. Г. Чертков в трагические астаповские дни не только не допустил к постели умиравшего писателя жену и православного священнослужителя, но даже не сообщил об их приезде. Этот поступок, который в силу своей катастрофической важности имеет проекцию в вечности, имеет сотериологическую составляющую, т. е. связан с вопросом о спасении души человека, о его посмертной судьбе, поступок, решиться на который может только человек одержимый, объясняется, на мой взгляд, очень простым мотивом: находясь в памяти, под воздействием покаянных мыслей и чувств, Л. Н. Толстой мог изменить текст завещания в пользу своей семьи, и тогда все, ради чего жил эти годы В. Г. Чертков, рухнуло бы. Здесь, правда, научная объективность требует поставить не точку, а знак вопроса: дело в том, что, как свидетельствует Т. Л. Толстая, ее младшая сестра, А. Л. Толстая, не возражала против прихода к одру писателя его жены, но сам Л. Н. Толстой боялся этой встречи [928] .
928
Толстая Т. Л. О смерти моего отца и об отдаленных причинах его ухода // Литературное наследство. Т. 69: Лев Толстой. АН СССР. Ин-т мировой литературы им. А. М. Горького. М., 1961. Кн. 2. С. 283.