Русская стилистика - 1 (Фонетика, Графика, Орфография, Пунктуация)

Флоря Александр Владимирович

"Да, я мучаю их, - подумал он.
– Им жалко, но им лучше будет, когда я умру". Он хотел сказать это, но не в силах был выговорить. "Впрочем, зачем же говорить, надо сделать", - подумал он. Он указал жене взглядом на сына и сказал:

– Уведи... жалко... и тебя...
– Он хотел сказать еще "прости", но сказал "пропусти", и, не в силах уже будучи поправиться, махнул рукою, зная, что поймет тот, кому надо.

Итак, вся предыдущая жизнь героя была "не то", и свой единственный достойный поступок он совершил непосредственно перед смертью - перед лицом смерти - попросил прощения. Толстой применяет здесь замечательный прием: первым правильным делом героя становится его последнее "неправильное" слово. В этом слове есть еще один парадокс: у героя нет сил даже

на короткое слово ("не в силах уже будучи поправиться", т.е. сказать: "прости"), поэтому он произносит длинное: это последняя вспышка жизни в человеке, после которой он угасает безвозвратно. Искажение слова именно за счет удлинения, а не чего-нибудь другого, предельно точно мотивируется ситуацией - именно тем, что силы героя на исходе. Он не может их тратить на лишние слова, его речь уплотняется, нагружается смыслом сверх меры. В одном слове совмещаются два - и, соответственно, два значения (причем это последнее слово динамично: одна из его составляющих, еще не завершившись, на наших глазах превращается в другую - незавершенное прости перерастает в пропусти). На символическом уровне повествования эта двойственная лексема оказывается перформативом, т.е. и словом, и действием одновременно. Оно двуфокусно, ориентировано сразу на два мира, на две реальности. Это просьба о прощении, обращенная к близким, и одновременно - пропуск в иной мир.

Солецизмы чаще всего живописуют речь малограмотных и/или некультурных людей, а иногда и не только людей:

А тут еще кот выскочил к рампе и вдруг рявкнул на весь театр человеческим голосом:

– Сеанс окончен! Маэстро! Урежьте марш!

Ополоумевший дирижер, не отдавая себе отчета в том, что делает, взмахнул палочкой, и оркестр не заиграл, и даже не грянул, и даже не хватил, а именно, по омерзительному выражению кота, урезал какой-то невероятный, ни на что не похожий по развязности своей марш.

М.А. Булгаков. Мастер и Маргарита.

Булгаков максимально эффектно подает "омерзительное выражение кота", используя в том числе градацию синонимов, постепенно подходя к самому точному из глаголов - причем еще и подправленному орфоэпией. Мало найти верное слово, нужно еще показать, как оно произносится, потому что просто врежьте не передало бы гаерской интонации "наглого котяры Бегемота".

Иногда солецизмы употребляются со стилизаторской целью - для речевой характеристики людей не безграмотных и знающих, как на самом деле нужно говорить. Они нарочито искажают свою речь - напр.:

Из-за него, из-за этого "гардеропа", супруги Сошнины разбежались в последний раз, точнее, из-за тридцати сантиметров - ровно настолько Лерка хотела отодвинуть "гардероп" от окна, чтобы больше попадало в комнату света. Хозяин [знал], как она ненавидит старую квартиру, старый дом, старую мебель, в особенности этот добродушный "гардероп", как хочет свести его со свету, стронуть, сдвинуть, тайно веруя: при передвижке он рассыплется (...) "Стоит! И стоять будет!" - почти торжественно, как Петр Великий о России, сказал Сошнин про "гардероп".

В.П. Астафьев. Печальный детектив

Здесь достойны особого внимания две детали. Во-первых, слово "гардероп" везде заключается в кавычки, тем самым обозначается его резкая аномальность, которая подчеркивается склонением: в косвенных падежах финальная согласная фонема / п2 / оказывается в сильной позиции, причем реализуется в виде / п /, а не / б /. Конечно, Астафьев воссоздает здесь просторечный вариант слова, отсылая читателей ко временам, когда его так произносили предки Сошнина. Во-вторых, упоминается Петр I, с которым, пусть юмористически, сравнивается Сошнин, - и в этом контексте форма "гардероп" уже не воспринимается как неправильная: здесь как бы восстанавливается норма петровских времен, когда на Руси появилась такая мебель и когда она могла так называться. Таким образом, Астафьев не просто имитирует речь "простых" людей, но через искажение слова устанавливает связь времен, т.е. то, чего недостает сознанию современных людей - в том числе жены Сошнина. В данном случае даже неважно, к какому конкретно прошлому отсылает нас автор именно через солецизм: к сравнительно недавнему, т.е. эпохе отцов и дедов, или более отдаленному - петровскому. Понятно, что в тексте присутствуют

они оба и что прежде всего имеется в виду первое, а на него падает отблеск второго. Автор устраняет замкнутость героев в узком мирке своей реальности, вводит временную перспективу, вписывает этих людей в контекст истории. Отметим еще один курьезный момент: петровская эпоха, с которой меньше всего ассоциируется устойчивость исконного порядка, подается Астафьевым как образ консерватизма.

Приведем еще один пример солецизма, связанного не только с безграмотностью говорящих:

За что ж вы Ваньку-то Морозова?

Ведь он ни в чем не виноват.

Она сама его морочила.

А он ни в чем не виноват.

Он в старый цирк ходил на площади

и там циркачку полюбил.

Ему чего-нибудь попроще бы,

а он циркачку полюбил.

Она по проволке ходила,

махала белою рукой,

и страсть Морозова схватила

своей мозолистой рукой (...)

Не думал, что она обманет:

ведь от любви беды не ждешь...

Ах, Ваня, Ваня, что ж ты, Ваня?

Ведь сам по проволке идешь!

Б.Ш. Окуджава. Ванька Морозов

Здесь употребляется элизия (синкопа), т.е. диэреза, пропуск одного или нескольких звуков внутри слова. Если в первом случае Окуджава просто цитирует обывателей, пересказывающих сплетни о Ваньке Морозове и "циркачке" (Она по проволке ходила, махала белою рукой), то последняя фраза (Ведь сам по проволке идешь!) принадлежит ему - а он, филолог с университетским образованием и поклонник Пушкина, хорошо знает, как нужно правильно говорить. Искажение слова проволока во второй фразе вызвано сказовой формой этого стихотворения, или, вернее, "жестокого романса".

А вот интересный пример из романа Е.А. Попова "Прекрасность жизни", из главы "Ода под названием Низзя":

На углу Парижской Коммуны и Урицкого лежит человек, потерявший весь свой внутренний, внешний, моральный и физический облики. [К нему подходит некто Герберт Иванович] - Низзя! Низзя нам мириться с подобным безобразием, ужасом и страхом на углу! Низзя!
– смело крикнул Герберт Иванович.
– Как мы смеем мириться средь бела дня с подобным видом пьяного, гадкого человека? (...) Я - человеколюб, но я не могу, и я сейчас его пну обутой ногой прямо в харю (...)

[П]ьяный внезапно открыл лицо и высказался почти разумно:

– Низзя! Не трожь! Меня бить низзя!

– Почему низзя, когда можно?
– удивился Герберт Иванович (...)

[ Пьяный отвечает почти гениально: ]

– А потому, братка, низзя, что ведь неизвестно еще, кем я окажусь, когда очухаюсь-то, понял?

Герберт Иванович навсегда застывает, а писатель заводит речь об оде под названием Низзя, которую поет все население нашей страны:

– Низ-зя! Низ-зя! Низ-зя!
– поем мы.
– И так низ-зя! И этак низ-зя! тянем мы.
– И хорошо низ-зя! И плохо низ-зя!
– выводим мы.
– И вперед низ-зя! И назад низ-зя! Никуда низ-зя! Никак низ-зя! Ничего низ-зя!

Понятно, что в этом хоре участвуют и вполне грамотные люди, которые, тем не менее, подхватывают словечко низзя вместе со всеми. Оно вошло в обиход, видимо, после знаменитой миниатюры В. Полунина, высмеивающей любовь бюрократии к запретительству. Но и само общество, привыкшее к мелочной регламентации, склонно ограничивать свою самостоятельность. Попов пишет о людях, которые в экстазе самоуничижения как будто суфлируют чиновничьему аппарату, как бы еще больше ограничить их свободу: а вдруг государство что-то упустит из виду! Сведение слова нельзя к вульгарному варианту низзя не только связано со специфическими коннотациями последнего (со стороны бюрократов - удовольствие от подрезания кому-то крыльев, со стороны обывателей - стадный восторг повиновения). В этом приеме есть еще один смысл. Подлинная культура, интеллигентность состоит в умении человека говорить себе: "Нельзя" по возможно большему количеству поводов. Культура это сознательное самоограничение духовно свободного человека. Но обыватели, на все лады перепевающие оду под названием "Низзя", делают это не от избытка интеллигентности. Их поведение - "бегство от свободы". Обывательский страх перед свободой - это карикатура на самоограничение свободного человека, а словечко "низзя" - это карикатура на слово "нельзя", которое говорит себе интеллигентный человек.