Русская стилистика - 2 (Словообразование, Лексикология, Семантика, Фразеология)

Флоря Александр Владимирович

Г. Сапгир. Новогодний сонет (1975)

Белое содержит много различной информации, невидимой постороннему глазу.

А вот ситуация, которая могла возникнуть именно в нашу эгоцентрическую эпоху и о которой саркастически, остроумно повествует здравомыслящий беллетрист - начитанный, но не зараженный новомодными исканиями. Главный герой его истории - человек, весьма скептически относящийся к отечественному культурному процессу и уверенный в том, что основой успеха является не талант, а умело созданная репутация, - берется доказать это своим друзьям, сделав известного на всю страну писателя из существа, абсолютно "девственного" в булгаковском смысле - т. е. невежественного. Таковым оказывается "простой сибирский парень" Витек Акашин, чья филологическая подготовка сводится к умению читать и писать (его за двойки выгнали из ПТУ). Эксперимент увенчивается более чем успехом: Акашину

присуждают "Бейкеровскую" премию (подразумевается международная Букеровскея премия - не путать с ее отечественные аналогом), а его эпохальный роман "В чашу" (написанный, впрочем, не им, а его "клакером" - рассказчиком этой истории) издают за границей, где он становится бестселлером. Этот мировой шедевр состоит из имени автора, если это слово здесь уместно, заглавия и стопки чистых листов. О заглавии повествователь говорит так:

"В чашу" ...Замечательно! Деревенщики увидят в этом явный намек на один из способов рубки избы, когда в нижнем бревне делается выемка, а в верхнем, наоборот, шип, что обеспечивает особую крепость и устойчивость сруба. А чистоплюи-постмодернисты и сочувствующие им усмотрят в этом нечто мусикическое и мистери-альное. В общем, неважно что. Любин-Любченко растолкует. Соцреалисты вообще ничего не поймут, что, собственно, от них и требуется.

Уже здесь немечается эскиз произвольного толкования романов с нулевым текстом. Однако по-настоящему, со знанием деле интерпретацию производит элитарный критик Любин-Любченко (собирательный образ, списанный, возможно, с эпигонов Тартуско-Московской школы):

– Это гениально!
– говорил он.
– Вы, конечно, знаете, что в эзотерической философии пустота определяется как место, которое создано отсутствием вещества, требуемого для строительства небес?

– Амбивалентно, - ответил я.

– Отлично. На саркофаге Сети Первого есть изображение пустоты, представляющей собой полунаполненный сосуд. Чашу... Я сразу понял тонкость названия романа. Но такой глубины даже не предполагал. (...) Теперь о чистых страницах. Они - белого цвета. Я даже не буду останавливаться на том, что, по Генону, белый цвет представляет собой духовный центр - Туле, так называемый "белый остров" - страну живых или, если хотите, рай. Кстати, Лойфлер в исследованнии о мистических птицах связывает белых птиц с эротизмом (...) Но это еще не все. Чистая страница - это окно в коллективное бессознательное, поэтому, существуя в сознании автора и не существуя на страницах рукописи, роман, тем не менее, существует в коллективном бессознательном, куда можно проникнуть, распахнув, как окно, книгу ... Понимаете?

– Скорее нет, чем да...

– А это практически и нельзя понять, не учитывая новейшие теории, трактующие человеческий мозг как особое считывающее устройство! Таким образам, чистая страница - это прежде всего шифр для выхода сознания в надсознание - к астральным сгусткам информационной энергии, где безусловно есть и сочиненный, но не записанный роман вашего Виктора ...

– Трансцендентально ...

– Да бросьте! Роман мог быть не только не записан, но даже и не сочинен вообще. Неважно! Главное - это шифр, открывающий тайники астральной информации, где каждый может найти свое. Только за это Виктору нужно поставить памятник напротив Пушкина (...) Надеюсь, вы одобрите название, которое я дал творческому методу, открытому Виктором! Та-булизм (...) Это же - от tabula rasa. Помните, римляне называли так чистую, выскобленную доску? Понимаете? Табулизм - это не просто возносящая нас вверх энергия чистой страницы, это вообще запрет - табу на всякое буквенное фиксирование художественного образа! Любое ... В общем, подобно "концу истории" мы подошли к "концу литературы". И в этом гениальность открытия Акашина, равного открытию Эйнштейна!

Ю. Поляков. Козленок в молоке

Предельный анекдотизм этой ситуации станет ясен, если мы учтем, что Любченко-Добченко излагает свою "трактовку" настоящему "автору" данного шедевра - мелкому литературному халтурщику, сочиняющему пионерские стихотворные приветствия и т. п. (см. раздел "Лексика и время"). Совершенно очевидно, что "Любченке" (так его называет автор) нет дела до реального замысла этого "романа", его "анализ" - это произвольная игра собственных ассоциаций, полный интерпретаторский анархизм. Пикантная деталь: Любченко жрец однополой любви (воспылавший ею к Витьку Акашину), т. е. извращенец извращенец во всем, в том числе и в своей профессии. Он извращает принципы стилистики декодирования, доводя их до полнейшего абсурда, вплоть до провозглашения "конца литературы". Парадоксальным образом Любченко оказывается

прав. Не то чтобы он разгадал глубинный замысел автора, не то чтобы все это просто совпало. Автор создавал свой роман, зная "Любченку", рассчитывая на него ("Любин-Любченко растолкует"). Сравним:

Деревенщики увидят в этом намек на один из способов рубки избы. Постмодернисты вающий тайники астральной информации, усмотрят в этом нечто мусикическое и где каждый может найти свое мистериальное. В общем неважно что

Автор

Неважно! Главное - это шифр, открывающий тайники астральной информации, где каждый может найти свое. Только за это Виктору нужно поставить памятник напротив Пушкина

Любин-Любченко

Фигура умолчания может возникать в тексте как результат постепенной редукции наименования, как в одном из лучших романов Ф.А. Искандера, где король кроликов, имевший обыкновение скармливать неугодных ему подданных удавам, желает уничтожить Задумавшегося кролика. Он вызывает Находчивого кролика и приказывает ему выйти на нейтральную тропу и несколько раз громко пропеть куплет, сочиненный придворным стихотворцем:

Задумавшийся кролик

На холмике сидит.

Видны оттуда пампа

И Лягушачий Брод.

Но буря все равно грядет

Вздрогнуло сердце Находчивого от страшной догадки (...): пропеть этот куплет - значит выдать удавам своего собрата Задумавшегося. И он предлагает компромиссный вариант:

Задумавшийся - некто

На холмике сидит.

Пам-пам, пам-пам, пам-пам-па

И Ля-ля-ля-чий Брод.

Но буря все равно грядет!

– Ну, это уже романс без слов, - махнул рукой Король, - вот что значит дать слабину ...

– Ничего, ничего, - вдруг перебила его Королева.
– Так получается еще приманчивей. Только у меня одна просьба. Пожалуйста, когда будешь петь, последние два слога в третьей строчке бери как можно выше. Пам-пам, пам-пам, пам-ПАМ-ПА (...)

– Ладно, - сказал король, - так и быть. Добавь только одно слово... Значит, так: "Видны пам-пам, пам-ПАМ-ПА" и не будем торговаться

Ф.А. Искандер. Кролики и удавы

Находчивый все-таки не стал петь "видны" (т.е. "умыл лапы"), удав и без того понял его как нельзя лучше. Этот пример дает великолепный материал для практического занятия по лингвистике текста. Можно прокомментировать производимые автором микротекстовые трансформации, проследить за информационными колебаниями, которые ими производятся, и за тем, как информационный баланс все же сохраняется. Строчка о грядущей буре в куплете придворного пиита заслуживает отдельного комментария. Это форма легального фрондерства, "фига", наполовину выглядывающая из "кармана": представитель "творческой интеллигенции", повинуясь королевскому приказу, совершает подлость и предательство, но угрожает монарху революцией.

Дополнение. Семантизация реальности

Люди высокого интеллектуального уровня, художественно мыслящие или, напротив, амбициозные и эгоцентричные, нередко воспринимают происходящее с ними или с другими людьми (или вообще в мире) как символы, "знаки свыше". Этот прием обычно применяется в мемуарах, публицистике и т. п. сферах причем иногда совершенно произвольно.

Я буквально на минуту остановился у метро "Павелецкая" и ждал, пока жена покупала пачку сигарет (...) Вдруг пожилой, плохо одетый человек таких бедствующих стариков в городе очень много,- в сумерках не заметив ступенек, споткнулся и упал на асфальт. Падая, он резким судорожным движением ударил своей палкой меня по лодыжке ниже колена. Сделал он это, естественно, ненамеренно, из-за потери равновесия. (...) Полученный мной удар палкой можно сравнить с ударом посохом, которым дзенский учитель напоминает ученику, что данный им ответ еще слишком заражен смыслом, которого в вопросе нет. Русские интеллектуалы в известном смысле остаются учениками имперского большинства (...) Именно в состоянии распада имперского государства подсобная роль интеллигенции становится особенно очевидной - она выступает на сцену во всей своей бутафорской ненужности. Интеллигенция нуждается в ударе посохом как напоминании о том, что ситуация не непонятна тем или другим из ее представителей (не хватило ума, способностей и т. д.), но в принципе непостижима

М.К. Рыклин. Дзенский старик

История рассказана с большим пиететом автора к себе. Он сообщает массу деталей, не имеющих прямого отношения к сюжету: где именно он остановился, надолго ли и зачем, куда именно получил удар и т. д. (кое-что из его рассказы мы пропустили), а затем из этих мельчайших бытовых подробностей вырастают высокоумные абстракции, еще менее относящиеся к данному случаю. Аллегория создается Рыклиным совершенно произвольно. Однако следует отдать должное эстетизму его мышления.