Русская трагедия. Дороги дальние, невозвратные
Шрифт:
Мы снова стали чаще видеться с Михаилом Семеновичем. Он предложил мне помочь в изучении моих ролей. Мы все перестали ходить в театры и гораздо реже по гостям. Вечера у Михаила Семеновича были всегда уютные, я сама себе удивлялась, что так редко к нему ходила, он же меня в этом очень упрекал. Как-то пришла я к нему рано. Мы сразу принялись за мою роль. Через некоторый промежуток времени зазвонил телефон. Михаил Семенович, взявший трубку, с недовольным видом сказал: «Это вас, Нина, какая-то подруга вызывает. Вот еще фантазия – давать телефон, чтобы не было покоя», – прибавил он уже совсем сердито. Звонила Галя. Начала усиленно уговаривать ехать ужинать с какими-то моряками на яхту «Нева». «Они все очень симпатичные». На мой ответ, что я усиленно учу роль, Галя сказала, что она сама все время зубрила, но находит, что
Произошло бурное объяснение. Михаил Семенович волновался, как никогда. «Вы шутите со мной. Как будто мне тоже семнадцать лет. Ведь вы пришли заниматься, я рассчитывал, что весь вечер проведем вместе». Я ответила, что у меня разболелась голова от занятий, что есть еще времени целый час, можно много сделать. «Не ездите к этим морякам, что за выдумка», – усиленно отговаривал он меня, но решение мое было принято. Занятия продолжались, но без малейшего подъема. Когда же пробило восемь часов, я встала и начала одеваться. Он продолжал ужасно ворчать. Предсказывал, что я пропаду в дебоше, что никакой сцены не увижу, но это не подействовало.
Я вышла на улицу, оставив его в очень скверном настроении. В душе мне было досадно за него, но остановиться я не могла. Яхта «Нева» находилась недалеко от Николаевского моста. Мы с Галей и Женей встретились у Адмиралтейства, а оттуда пошли пешком. Моросил дождь, но уже чувствовалось дыхание весны, приятно было идти по набережной, всматриваясь сквозь вечернюю мглу в разнообразные силуэты петербургских зданий. Особенно выделялась Петропавловская крепость, доминирующая над всем окружающим. Галя и Женя сказали мне, что на яхте будет Мэгге с молодым моряком, влюбленным в нее; он всячески хотел бы отвоевать ее у шведа. Галя очень радовалась, что я согласилась принять это приглашение. Она считала, что мне давно пора завести флирт, так как встречи с Михаилом Семеновичем ни к чему не приведут. Это всеобщее мнение меня смешило, но я сознавала, что в этих суждениях есть некоторая доля правды.
На яхте было светло и нарядно. Встретили нас веселые, элегантные моряки с шутками и приветами. Подождали Мэгге, которая явилась со своим кавалером с большим опозданием. Она была особенно хороша в этот вечер. Ее волосы челкой спускались до бровей, это не портило ее мальчишеского юного лица. Ее кавалер, Юрий Григорьев, высокий, стройный моряк с очень нервным подвижным лицом и с постоянными жестами. Галин кавалер был полный блондин, весьма добродушный, широкоплечий, настоящий русак. Было много других моряков, так что мы оказались сразу окруженными. Нас засыпали всевозможными комплиментами и любезностями. Со мной сидел один из старших моряков, интересный собеседник. Оказалось, что он объездил всю Европу. Я задала ему вопрос: понравилось ли ему где-нибудь больше, чем в России? На это он мне ответил, что нигде нельзя сравнить жизнь с нашей. «Жизнь везде узкая и бедная, нигде нет такой широты и простора, как у нас».
За ужином, как всегда, начали пить за дам, но затем решили выпить за Родину и Государя. Говорили, что настает довольно напряженное время, неизвестно, что даст следующий год. Мы старались не вникать ни в какие мрачные мысли, болтали, слушали анекдоты. Юра Григорьев почти открыто объяснялся в любви Мэгге, она отшучивалась и посмеивалась над ним. После ужина моряки решили нас всех проводить. Я почему-то очутилась с блондином, Галиным кавалером. Он вел меня под руку; сказал, что его зовут Владимиром, но все называют Вовой. Спросил, давно ли я дружу с Галей и почему я решила поступить на театральные курсы. Надо было пространно объяснять, что театр меня привлекает и что я мечтаю о самостоятельной жизни. Мой спутник плохо понимал мои доводы. Он всячески старался меня убедить, что театр – это омут для молодой девушки. Расстались мы все с пожеланиями снова встретиться. Решили, что на днях Владимир соберет всю компанию и поедем ужинать к Палкину.
На другой день я сидела дома, с довольно несвежей головой, и зубрила роли. Как всегда, разрешалось перед экзаменами не посещать школу. Особенно можно было пропускать фехтование, гимнастику и танцы. Телефонный звонок нарушил тишину квартиры. Я услышала голос Марины, подошедшей к аппарату. «Нина
Тэр-Гукасов спился окончательно. Если он приходил домой, то в совершенно неподобном виде. Шумел, будил всю квартиру. Хотя жизнь в ней закипела по-прежнему, мы все чаще стали уходить на сторону; настроение сильно изменилось. Ксеня и Марина усиленно готовились к экзамену в консерватории. Их упражнения гремели целыми днями; все мы были заняты и сосредоточены.
Однако выходы с моряками возобновились и увлекали нас в новую эру развлечений. Чаще всех нас приглашали Днепров и Григорьев с неразлучной Мэгге и Прейс. Они возили нас в дорогие рестораны, иногда с цыганским хором. Случалось, что Ляля влетала ко мне как буря, рассказывала о своих похождениях, сердилась, что я чаще бываю с трио, чем с ней, но уходила примиренная, надеясь на новые совместные выходы. Ее лепил Фридман Клюзелли. Когда я была случайно свободна, то сопровождала ее на эти сеансы. Судейкин писал ее портреты, которые пользовались большим успехом. Последняя картина, изображавшая тело зверя с бюстом Ляли, превзошла все. Она была напечатана в «Новом времени».
Залеманов, заходивший иногда ко мне запросто, узнав про частые выходы с моряками, стал их всех критиковать, предсказывая, что ничего хорошего из этого не получится. Уж нечего говорить о Михаиле Семеновиче. Его неудовольствие выразилось в очень резком мнении о всех военных, особенно о моряках, которые были все пьяницы и развратники. Но мы хладнокровно отмахивались от всех этих критик и продолжали плыть по течению, не останавливаясь и не задумываясь ни над чем.
Весна все больше давала себя чувствовать. Солнце становилось горячее, снег таял и постепенно исчезал. По вечерам начала появляться та особенная прозрачная мгла, присущая только нашей северной природе. Начались поездки на острова, стали чаще брать лихачей, уносивших нас на природу. Двигающиеся по Ладожскому озеру льды обвеивали своим холодным дыханием все окрестности. Ночи были холодные, прозрачные, с яркими звездами и особенно белым Млечным Путем.
Наши школьные экзамены должны были начаться в середине апреля и кончиться в конце мая. Их ждали все с трепетом, с радостной надеждой перехода на следующий курс. Ходили довольно туманные слухи, что школа Пиотровского закроется и мы будем продолжать в Суворинской. В обеих мной выбранных пьесах партнером моим был Саша Слободской. Мы с ним часто репетировали в моей комнате; занимались часами, забывая о всем остальном. После окончания занятий пили чай с колбасой и бубликами. Саша был всегда голоден и вечно без копейки денег. Жил он на гроши, снимая угол, не имея возможности заниматься там из-за шума, споров и сутолоки. Сосредоточиться на чем бы то ни было не было никакой возможности; углы были заняты другими жильцами, какое могло быть учение.
Он мне рассказал о своей жизни в каком-то глухом польском городке, о нищете и убожестве окружавшей его среды. Его отец, портной, был настоящий практикующий еврей; ходил в пейсах и строго требовал от детей соблюдения всех еврейских обычаев. «Как же ты додумался приехать в Питер и учиться театральному искусству?» – спрашивала я, удивляясь его смелости. Он рассказал мне, что решил удрать из дома. Это было нелегко. Несмотря на помощь в мастерской, отец не давал ему ни копейки. Тогда он начал работать на вокзале по вечерам, то носильщиком, то приборщиком. Таким путем он собрал достаточную сумму денег на дорогу в Питер и объявил дома о своем намерении. «Жаль было мать, она горько плакала, но что было делать. Я твердо решил покончить с этой жизнью, которая меня тяготила. Я нисколько не жалею, никогда не вернусь к этим кускам материи, грудами лежавшим в мастерской отца». – «Ну а как же отец без подмастерья остался, не стыдно тебе?» – настаивала я на подробности. «Отец облегчен, я был скверным помощником, всегда рассеянный, думал о виденной в городе пьесе, о прочитанном ночью романе.