Русская трагедия. Дороги дальние, невозвратные

Аленникова Нина Сергеевна

Главное, на чем он остановился, – это то, что он мечтает о разводе, который надеется скоро получить, хлопочет о нем усиленно, тогда он обретет давно желанную свободу. «Нина, а что, если я буду свободен?» – спросил он, сверкая своими безукоризненными зубами. «А что, действительно?» – спросила я себя в мыслях. Что для меня меняет его свобода? «Не знаю, право, я вижу, что и сейчас вы не на привязи. Вот уже год, как мы знакомы, я вашей жены никогда не видела, ничего о ней не знаю, не вижу, в чем она может помешать?» – «А вам никогда не приходила мысль выйти за меня замуж? Разве плохо будет?» От этих неожиданных слов я совершенно остолбенела. Я никак не могла себя представить замужем за Михаилом Семеновичем. Этот простой вопрос озадачил меня своей неожиданностью, я засмеялась. «Ну а что

же мы вдвоем будем делать?» – со смехом спрашивала я, представляя себе все это в комическом виде. «Как что? Во-первых, то, что делают все люди, которые женятся, а главное, будем вместе работать, иметь одно и то же поприще, это большое счастье. Моя жена никогда меня не понимала, презирала нашу театральную жизнь. Вы, Нина, будете не только моей женой, вы будете также моей последней весной. Это самое дорогое и светлое, что может быть у человека». Он обнял и поцеловал меня.

Все звенело и кружилось, как в каком-то чаду. Было радостно, но вместе с тем где-то в глубине моей души я чувствовала, что этого никогда не будет, что он мне дорог, как может быть родной и любимый брат, не иначе. «Я старше вас больше чем вдвое, это, конечно, большой минус, но это плохо для меня, а не для вас. Когда вы расцветете, я буду стариком, буду вас ревновать ко всем». – «Ну какое же вы имеете право ревновать? Помните, как вы меня учили, что артисты принадлежат всем», – с лукавой насмешкой сказала я.

Мы долго развивали эту тему, строили какие-то туманные планы, затем, после чая, отправились на реку. Взяли шлюпку и тихо покатили мимо засыпающих садов. Вечерело, жара спала, повеяло приятной прохладой. Михаил Семенович запел, я взялась за весла.

Его звучный голос носился в деревенской тишине, наполняя ее заколдованными звуками. Он пел «Двенадцать разбойников». Хотелось, чтобы никогда не кончался этот тихий прохладный вечер, чтобы вечно скользила бы я по этой зеркальной реке, равномерно размахивая веслами, слышала бы это пение, всецело принадлежащее мне.

В театре, во время репетиции, часто говорили о войне. У нас у всех было такое чувство, что надвигается страшное время, зачастую политические споры затягивались. Оставалась одна репетиция; пьеса была хорошо обработана, даже Шмидгоф был доволен. Он заметно переменил свое поведение со мной. Сделался гораздо сдержаннее, но холоднее и отдаленнее. Вероятно, Михаил Семенович успел с ним переговорить.

Пьеса должна была идти в субботу. Мы ждали много знакомых, желающих присутствовать на моем первом представлении. Михаил Семенович, не очень любивший чужих людей, не желая афишировать столь близкого нашего знакомства, объявил мне, что он после спектакля уйдет в гостиницу, переночует и рано уедет. Мне это очень не понравилось. Я попробовала его уговорить остаться еще на воскресенье и обещала провести с ним день. Но он не хотел ничего знать. Уверил меня, что у него много дел в Питере. Я чувствовала, что он недоволен, его раздражало то, что ко мне приезжает много друзей. Однако всех выгнать я не могла, значит, надо было примириться с создавшимся положением.

Последняя репетиция прошла вполне удачно. Мои мячи свободно летали в воздухе, роль тоже не смущала меня. Эта решающая репетиция была уже в костюмах и с гримировкой. Гримировщик Лебедев долго возился со мной. Мне надо было подобрать очень смуглый цвет кожи. Я сама себя не узнала в зеркале. Лёля Шатрова была очень хороша в цирковом наряде молодой танцовщицы. Этот довольно нескромный костюм очень шел ее тонкой красивой фигурке. Лебедев так искусно ее загримировал, что узнать ее было трудно. Мерцалова казалась немного громоздкой в своем костюме наездницы, но эффектной. Нас очень утомляла жара, столь редкая на севере. Мужчины обливались потом и бегали пить квас. Толстый Шмидгоф был просто смешон в своем чесучовом костюме.

Мои мысли были с Михаилом Семеновичем, поэтому мне трудно было сосредоточить их на пьесе. Начала усердно молиться, чтобы Бог мне помог. Бурные чувства, не совсем мне самой понятные, заполнившие мою душу, рвались наружу. Мне стало невозможно их держать при себе, поэтому в тот же вечер я рассказала Жене все, что со мной происходило за последнее время. Она очень внимательно и сочувственно

выслушала меня, но сказала, что ничего из этого не получится. «Ты никогда не выйдешь замуж за Михаила Семеновича, он слишком стар для тебя». – «Ну так что? Раз я его люблю», – упрямо повторяла я. «Я знаю, что ты его любишь и он тебя, но как можно выходить замуж за человека, который годится тебе в отцы». – «Но ведь это все рассуждения, а ведь выходишь замуж, чтобы быть счастливой с любимым человеком». Но Женя почему-то вовсе не верила в мое счастье с Михаилом Семеновичем и скептически качала головой. Она заразила меня своим скептицизмом и навеяла мысль, что я сама плохо разбираюсь в своих чувствах. Я переменила тему разговора.

В день спектакля я вся ушла в это событие и с утра к нему готовилась. Ела гоголь-моголь, повторяла перед зеркалом кое-какие жесты, громко цитировала затруднительные пассажи. Женя старалась меня отвлечь, уверяя, что лучше в этот день не думать о роли. Гали не было. Она так разобиделась, что уехала к сестре, сказав на прощание, что она не вернется к спектаклю, так как в этот день рождение ее племянника. Женя очень сердилась на нее за это и не понимала такого отношения. Она становилась мне все ближе и ближе. Это был настоящий друг с доброй и чуткой душой.

Тот день выпал особенно удушливо жарким. Воздух был неподвижен, стаи мух наполняли наши комнатки. Небо из окна казалось нависшим над крышей. Неожиданно вошла Лёля Шатрова и возбужденно заговорила: «Убийство австрийского кронпринца занимает все умы, все только об этом и говорят. Театр закроется, нам всем предстоит разлететься в разные стороны», – заключила она. Мы сразу не поняли. Лёля объяснила нам свое предположение о войне. Жуткое слово «война» навеяло на нас грусть. Мы все три замолчали.

Вскоре нагрянула наша обычная толпа из Петербурга. На общем совещании было решено, что после спектакля мы поедем кататься на лодке, взяв с собой всевозможные продукты и питье. Марфе было поручено все приготовить заранее.

Спектакль для меня прошел замечательно как с ролью, так и с жонглированием. Я даже почувствовала сожаление, что больше не буду Сантео. Не успела я разгримироваться в примитивной закулисной обстановке, как ко мне ворвались Ляля, Шура, Женя, и все заговорили сразу, поздравляя с успехом. Попудрив слегка кожу, я вышла на свежий воздух; духота в деревянном театре угнетала. Издали увидела Михаила Семеновича, разговаривающего со Шмидгофом, который, заметив меня, махнул рукой и крикнул, что ему надо со мной поговорить. «Молодец, – коротко сказал он мне. – Надеюсь, вы свободны, мы всей труппой едем ужинать в ресторан «Орел», это недалеко, в соседнем селе». Михаил Семенович, пожав мне руку, заметил, что у меня, кажется, много гостей. Я смущенно молчала, но как раз вовремя подошла Лёля Шатрова; она очень энергично заявила: «Еще этого не хватало. Чтобы моя партнерша не поехала. Тогда и мне надо идти спать». Взглянув на Михаила Семеновича, я сразу заметила выражение его глаз, я поняла, что он хотел бы, чтобы я с ними поехала. Он был приглашен и присоединялся к труппе. Приняв быстрое решение, я им сказала, что сейчас вернусь: мне необходимо предупредить моих гостей. Пусть обойдутся без меня, с ними Женя.

Вся компания меня ждала на дороге. Подбежав к ним, я стала им объяснять, захлебываясь, что приглашена ужинать с труппой. «Извините, дорогие, веселитесь без меня». Ляля начала неистово ругаться, но Женя всех успокоила, сказав, что иначе я не могу поступить.

Отправились мы из дома Шмидгофа; я села с Михаилом Семеновичем, Лелей Шатровой и артистом Зубовым. Ужин был устроен в уютном деревенском ресторане, на широкой террасе со столбами, обросшими диким виноградом. Было уютно, но не весело. Сразу же заговорили о войне, о возможности общей мобилизации. Предвиделось, что театр закроется, все разбегутся, предстоит новая жуткая жизнь. Пили за здоровье всей нашей труппы, за Россию, за ее войско. Михаил Семенович сидел напротив меня. Я видела, что он пристально смотрит на меня, и мне казалось – думает о чем-то серьезном и значительном. Мне не хотелось ни во что углубляться, хотелось скорей забыться; я пила шампанское, весело шутила и даже чувствовала себя не фигуранткой, а артисткой.