Русская военно-промышленная политика 1914—1917

Поликарпов Владимир Васильевич

Но в этот момент судьба предприятия оказалась под вопросом. Правительственная комиссия, осмотревшая объект, решила приостановить сооружение помещений для пушечно-гильзового производства (к такому концу пришел замысел, продвинуть который ГАУ пыталось с конца XIX в.) и латунно-мельхиорового, а патронный завод строить и дальше, но не в полном объеме, поставив задачей, чтобы к началу 1918 г. при двухсменной работе он выпускал по 15–17 млн. патронов в месяц{275}.

Расширялось латунно-мельхиоровое производство также и в Петрограде, поглотив 2,6 млн. руб. (с учетом роста цен — 3,7 млн.){276}, но Петроградский патронный завод «в 1918 г. прекратил свое существование, будучи эвакуированным частью в Подольск, частью в Симбирск»; в Луганске начатая в 1917 г. на патронном заводе постройка новых зданий вскоре была прервана{277}.

В условиях, сложившихся за время войны, потеряло смысл высказанное ГАУ в 1913 г. опасение, что роль монополистов может перейти от меднопрокатных заводов к медеплавильным. С 1914 г. производство меди в России неуклонно падало, да оно и не

играло главной роли: в основном (70% общего потребления) военная промышленность получала медь из-за границы. Перед войной импорт меди упал^[61], очевидно, потому, что ГАУ уже создало намеченный мобилизационный запас. Из этого запаса была продана частным заводам большая часть (118 тысяч пудов) и осталось 96 тысяч пудов; к 1916 г. «весь этот запас меди был исчерпан, и ныне военное ведомство приобретает заграничную медь», сообщил следствию Кузьмин-Караваев. «Для получения русской меди хотя бы в будущем» придется выдать «субсидии для разработки медной руды»{278}. Вся сложная синдикатская система данной отрасли к концу войны стала постепенно распадаться: правительственные органы закупали медь в количествах, намного превосходивших возможности ее быстрого использования. Скопившиеся огромные запасы ввезенной меди сохранились в стране после выхода ее из войны{279}.

Борьба со «снарядным голодом»

«Снарядный голод» ощущался еще более остро, чем нехватка винтовок{280}. Юго-Западный фронт в первые же бои, к 1 сентября 1914 г., «издержал» «весь запас», всю норму в 1000 патронов на орудие. А к 1 декабря артиллерия на фронтах получила все остававшиеся запасы выстрелов{281}.

По утверждению Н. Стоуна, Военный совет, высшая в системе снабжения инстанция, проявил свою косность и непонимание обстоятельств момента: в сентябре 1914 г. по-скопидомски сократил заявку ГАУ и вместо 2 млн. снарядов разрешил заказать лишь 800 тысяч. В целом сделанные «за этот период» заказы не достигали даже посильной для русской промышленности нормы выпуска — 5 млн. орудийных патронов в год{282}. Источник этих странных сведений не указан — и едва ли случайно, но, при всех искажениях, узнаваем.

Здесь все перепутано — хотя и в определенном порядке, чтобы подкрепить идею автора: в кризисе снабжения фронта проявилась не экономическая слабость страны, а неспособность административного аппарата к организационной деятельности.

Во-первых, Маниковский (у него, очевидно, позаимствовал исходные сведения Стоун){283} объяснял сокращение заказа не скупердяйством членов Военного совета, а тем, что «удалось в этот раз разместить» заказов меньше, чем следовало, то есть дело уперлось именно в отсутствие поставщиков. К схеме Стоуна подобное объяснение не подходит, а раз так, лучше обойтись без ссылки на Маниковского. Во-вторых, рассматриваемый эпизод относится не к сентябрю, а к августу 1914 г., когда провал снабжения еще не осознавался Ставкой, и она только начинала беспокоиться. «Уже около двух недель ощущается недостаток артиллерийских снарядов…» — телеграфировал царю Верховный главнокомандующий 8 (21) сентября. Неправильное решение Военного совета, которое подразумевает Стоун, состоялось 14 (27) августа, то есть ранее, чем появилось неприятное ощущение в Ставке. 14 августа прошло «общее заседание» Военного совета, окончательное, оно согласилось с заявкой ГАУ. В-третьих, на состоявшемся перед тем предварительном «частном заседании» члены Военного совета, еще не имея повода тревожиться, думали отклонить заявку ГАУ в целом, а не сократили, вопреки утверждению Стоуна. В-четвертых, еще до поступления панических сигналов из Ставки ГАУ (Смысловский) убедило Военный совет все-таки дать заказы, и при этом не на 2 млн. снарядов, а на 2 784 000 трехдюймовых (постановлениями от 14 августа, 6 и 10 сентября 1914 г.), не считая 48-линейных{284}.^[62] В-пятых, в течение сентября 1914 г. частных контрактов было заключено даже не на 5 млн. снарядов (как считал бы правильным Стоун), а на 6 941 000 (казенные заводы к августу и так уже были загружены до предела){285}.

В последних числах ноября — начале декабря 1914 г. артиллерия получила директиву: расходовать в день не более одного снаряда на орудие{286}. Смысловский, вызванный в Ставку 15 декабря 1914 г., когда услышал, сколько снарядов нужно для продолжения операций — около 900 тысяч (всех калибров) в месяц, уверенно ответил, что «к весне промышленные силы России этого количества ни в каком случае дать не могут и что поэтому все решение вопроса зависит от своевременности поставки [орудийных] патронов из-за границы»{287}.

Вслед за Верховной следственной комиссией ряд авторов объясняет длительность острой фазы «снарядного голода» «простой причиной»: в ГАУ, как пишет Стоун, «не могли представить, что русские предприниматели способны производить снаряды», «не доверяли им», или, как писал Сидоров, ГАУ, «не надеясь на внутренние возможности производства», обратилось за границу, тогда как требовалось «широкое» использование русской промышленности: надо было «привлекать не десятки, а многие сотни, если не тысячи предприятий страны». Ту же мысль развивает X. Стрэчен: Сухомлинов «предпочитал ограничивать заказы, передаваемые русской промышленности, и вместо этого направлять дополнительные запросы за рубеж»{288}. Представление о неиспользованных безграничных возможностях русской снарядной индустрии противоречит фактам, которые должен был иметь в виду Смысловский (и признавал Сидоров).

Даже заводы, осенью 1914 г. уже занятые изготовлением снарядов либо хотя бы еще только намеренные взяться за это производство, — все они, принимая в тот момент заказы ГАУ, в заключаемых договорах устанавливали сроки поставки лишь отчасти начиная с января, а главным образом — с марта — мая по октябрь 1915 г.{289}Но выдержать и эти сроки часто не удавалось (столь же часто, как и по иностранным контрактам), преимущественно из-за несвоевременного получения заводами станков, ожидаемых из-за границы.

Довольно распространенная у нас, как писал еще Н.Н. Головин, точка зрения, будто накопленных к 1917 г. снарядов с избытком хватило еще и на Гражданскую войну, относится к разряду легенд^[63]. Она не учитывает, что нужда в снарядах зависела от количества имеющихся орудий, а оно в 1917 г., как и в 1915 г., не выдерживало сравнения с артиллерией противника и союзников. Как пишет С.Л. Федосеев, «снарядный голод» был преодолен «в основном в легкой артиллерии», и то «только в отношении имеющихся орудий, а не к потребности войск в поддержке артиллерии». По Головину, если вопрос о снарядах также и к легким гаубицам и тяжелой артиллерии «не обострялся», то не по причине мощно развернувшейся работы русских военных заводов, а лишь потому, что «количество этого рода орудий было все время значительно меньше нужной для армии нормы»{290}. К тому же в 1916 г. начали поступать выстрелы (то есть вполне готовые к использованию снаряды) для таких гаубиц из Франции, Англии и Японии (1,7 млн.; в 1917 г. — еще 906 тысяч, тогда как в 1915 г. — лишь 129 тысяч). Что же касается снарядов для гаубиц в 203–305 мм и 254-мм пушек, то с ними «мы справиться до самого конца войны действительно не могли», вообще от русских заводов было получено менее трети выстрелов крупного калибра, остальное поступило из-за границы, в основном в 1916–1917 гг. Число имевшихся на фронтах тяжелых 42-линейных, то есть 4,2-дюймовых, или 107-мм, пушек было ничтожным, так что требовалось «и ничтожное к ним количество выстрелов»; орудия крупных калибров получали в 1916–1917 гг. «десятую [часть] того, что им было нужно в действительности»{291}.

Во второй половине 1916 г. внутреннее производство трехдюймовых снарядов, достигнув максимума, «отставало от требований армии», в 1916 г. почти треть выстрелов легкая артиллерия получила из-за границы{292}.^[64] Но и при этом к осени 1916 г. была достигнута лишь та норма снабжения 3-дм снарядами, что казалась приемлемой в ноябре 1914 г. (2,6 млн. выстрелов в месяц), тогда как к 1917 г. она уже устарела, требовалось 3,5 млн., а эта норма «вовсе не была достигнута»{293}.^[65] Но и для изготовляемых в России снарядов легкой артиллерии значительная часть взрывателей, дистанционных трубок, пороха поступала из-за границы^[66]. К 1 июля 1916 г. из-за границы поступило 1 230 193 пудов бездымного пушечного пороха (за 1916 г. с русских и заграничных заводов — 2 594 000 пудов), а потребность на следующий год оценивалась в 3 млн. пудов, из этого количества в России удалось заказать 1 млн. пудов. И это надо считать серьезным достижением внутреннего производства, так как осенью 1914 г. «недохват» орудийного пороха составлял три четверти — 67,3 тысячи пудов при потребности в 88,2 тысячи пудов. Пока не началась доставка заказанных в США взрывчатых веществ, до середины 1915 г. «главным тормозом» по снарядам оставалась нехватка также тротила, а не только корпусов снарядов{294} или даже трубок. Запас 3-дм снарядов — при расчете на орудие — стал удовлетворительным к сентябрю 1917 г., вследствие фактической приостановки боевых действий.

Динамика «снарядного голода» составляет лишь одну сторону вопроса. Другая заключается в сравнительной оценке интенсивности сопутствующих «болезненных ощущений». Утешительным для русской армии выглядит тот факт, что «снарядный голод» первое время мучил и другие армии обеих коалиций — следствие допущенных всеми просчетов в отношении ожидаемой длительности войны и норм боезапасов{295}. Но если иметь в виду значимость этого бедствия не исключительно для артиллерии, а для фронта в целом, то нужны поправочные коэффициенты. Во-первых, нехватка боеприпасов умножалась на сравнительную слабость русской артиллерии по количеству стволов. Во-вторых, нужда в артиллерийском огне усугублялась неспособностью русской пехоты развить собственный интенсивный ружейный огонь при критическом недостатке винтовок и патронов. Как отмечал Залюбовский, расход ружейных патронов был «сравнительно очень мал», «пока не ощущалось недостатков в артиллерийских снарядах»{296}.

Изучая причины недостатка снарядов, Верховная следственная комиссия не смогла получить от ГАУ сведения, необходимые, чтобы подсчитать, «сколько не хватало у нас взрывчатых веществ сравнительно с тем количеством, которое соответствовало заявленной Штабом верховного главнокомандующего потребности». ГАУ ссылалось на невозможность учесть «без больших приближений» объем материалов, поступивших по 1 декабря 1915 г. из-за границы. На обозримое время, до середины 1917 г., было намечено использовать 5,3 млн. пудов взрывчатых веществ, из них 2,8 млн. пудов — заграничного происхождения{297}. Для наращивания собственного выпуска тротила в 1916 г. появился новый тормоз: «Усиленная постройка новых коксовых печей с рекуперацией побочных продуктов… сильно затруднялась и подчас совершенно приостанавливалась» из-за недостатка железа и огнеупорного кирпича, а действующие печи свертывали производство из-за отсутствия вагонов для подвоза угля и вследствие реквизиций угля железными дорогами для своих нужд{298}.