Русская жизнь. Гоголь (апрель 2009)
Шрифт:
Еще Евдокия Алексеевна писала Путину вот по какому вопросу: о получении звания «Ветеран труда». Она нашла у себя удостоверение к знаку «Победитель соцсоревнования 1975 года», и это как-то сыграло, удостоверение торжественно вручили, поздравили, сказали: «Вы уже тридцать три года ветеран труда!», вот как оказалось. Но сейчас она вступает в новый эпистолярий: вместе с удостоверением Евдокии Алексеевне полагается единовременная выплата в пять тысяч рублей, и вот ее задерживают уже седьмой месяц. Она почти не ходит, - рядом стоят костыли, говорит про женские болезни, которые и пересказать неловко, «мы ведь такие тяжести поднимали, платформы, шпалы, не передать», показывает язвы на ногах, - а на столе очки, гербовые бумаги, переписка с областным и федеральным
Голова белая, голос поставленный, звонкий, формулировки ясные. «Вы общественной деятельностью точно не занимались?» - «Я монтер железнодорожных путей».
III.
Жора, уроженец Белоруссии, полюбил красотку Надю во время службы в соседней военной части (сейчас на эту часть, пусть и расформированную, но еще обитаемую, молятся - там остался единственный в округе врач). По первому взгляду на брутального, с оттенком Высоцкого, и порядочно проспиртованного Жору естественно предположить, что семья небогата, - однако дом Наумовичей скорее зажиточен - с просторной гостиной, коврами, телевизорами и сервизами в глазурованном золоте, ребенок ухожен, и для нас, нежданных гостей, быстро собирают стол. Здесь ощутим неширокий, но прочный достаток: семья, при всей склонности к традиционному веселию, работает тяжело и много, - пять коров, семь поросят, огород. Три пары рабочих рук в семье - и все сами: растят скот, доят, режут, сажают, копают, продают. Работы невпроворот; раньше Надя ездила на рынок в Пушкино и в Лосинку, теперь стоит на станции. Молоко-творог, сметана, мясо - машины нет, зимой легче, возят на саночках, а посуху - так что ж, и на руках. Клиентура - дачники, проезжие люди. Вся семья встает в пять утра. Они не фермеры - не тот масштаб, это называется «частное подворье», и оно способно обеспечивать семью. Машины, правда, нет; зато есть мини-трактор.
Надя смотрит в окно, кричит:
– Твою мать! Жорка свиней выпустил!
– Бурых?
– с надеждой спрашиваю я.
Идем на свиней. Два молодых бурых хряка мчатся по улице резвыми зигзагами, - Жора выпустил их на съемку, попозировать. «Бегите, милые, бегите!» - рычит освободитель. Он необыкновенно горд своей живностью и требует, чтобы я зашла к телятам, оценила, потрогала. Супруга Надя нежна с ним, кротка: «Поспал бы ты, Жора», - «Чего сказала?» - но слушается, идет спать. На Зулином лице восточная невозмутимость, но она расцветает, когда целует мальчика. Все-таки очень заметно, что она горожанка.
– Скажите, пожалуйста, нельзя мне, как ветерану труда с удостоверением, получить у государства одну из тех машин, которые идут в металлолом?
– спрашивает, перекладывая бумаги, Евдокия Алексеевна.
– Такие, которые пускают под пресс, я видела это по телевизору. Машинку «Оку», мне больше не надо. А то, что получается: я еду в больницу - это тысяча рублей машина - а врач не принимает. Я еду снова, семьсот рублей, а врач меня не принимает. Подскажите, у кого можно попросить - у Путина или Медведева?
Она сидит меж двух окон, меж двух костылей - деловитая, как в канцелярии. И говорит вслед:
– А знаете, только одного хотелось бы: умереть на своих ногах…
IV.
Венера шла по шоссе - голое горло, красные пятна по широкому лицу, заплаканные глаза.
– Вы не видали, где лежит пьяный мужчина в черной куртке?
Нет, не видали.
– Брательник мой, дурак, - растерянно объяснила Венера.
– Ищу, а то замерзнет, помрет, хоронить надо, денег надо.
Поехали по деревням искать брательника.
Он хороший, тихий, говорила она, на пенсии по инвалидности. Был нормальный парень, но побили его дома в Башкирии в милиции - и стал дурачком (сказано кротко, без обиды, как будто: молния ударила), вот перевезла
– Помню, говорит, - и глаза в землю. Я и сама внутри вся больная, давление сто пятьдесят, брала больничный, - минералку?
– не надо, от нее болит голова. Второй муж тоже гулял, но сейчас хорошо - состарел, ему гулять нечем, я его одной левой на кровать бросаю: сиди уж! Свекровь тоже пьет, - уй какая!
– восемьдесят два года, и каждый день, а утром глотнет кипяточку - и как новенькая, идет на огород, и фигура как у девушки. Вчера, впрочем, упала, разбила голову о печку, но ничего: на ней все заживет.
Брата искали по обочинам, и возле безлюдных дач, и у нарядных лаковых шлагбаумов, и у пестрых пожилых сугробов, из которых вдруг выпрыгивали склочные псы; в чистом поле вагончик, пост охраны, выходит церемонный, полутораметрового роста мулат в МЧС-ном тулупчике. Да, видали такого, проходил. Не на карачках, ногами шел, - не волнуйся, женщина. Но как не волноваться - и так дурак, а как выпьет, то дурак дураком, замерзнет, денег, хоронить, - но брат он мне, вот в чем дело: он мне родной. Сторожа кивали, зевали, собаки поскуливали, дорога пугала тихой, темной водой.
В Полиносово Венера металась меж домами, перебегая широченную - прямо проспект - мертвую улицу, летала, не проваливаясь, по насту, царапалась и билась в ворота. Восьмой час вечера, ни души, горят редкие окна, - ну глянь еще вон там, апатично отвечали калитки, а может, там. Идем на следы, - «его следы, верно его!» - в щели видна крепкая кулацкая усадьба с ухоженным двором, горит свет, приоткрыта дверь. Кричим, бросаем снежки, - ни звука. Заснули, наверное.
– Володька-а-а!
– кричит Венера то в красный горизонт, то в забор с узорочьем.
– Володька, ну-у-у!
И тут же комментирует себя:
– Деревенский голос!
И без перехода:
– Оцените, какой закат.
Обойдя все дома, откричавшись и отплакавшись, Венера, по здравому размышлению, решила, что брательник заснул где-то в тепле, и искать его более нет смысла. Если собутыльники не открыли - то и не выгонят в ночь. Поехали на разворот, - к остову церкви, которая «старинная-престаринная, ей сто веков»: кирпичные руины с проросшими поверху деревцами, таких пепелищ еще очень много в средней России. Сохранилась стена, двухэтажный пролет.
Но выходим и замираем: в центральном арочном проеме чернеет громадный надгробный крест, пугающий и зловещий в своей графической четкости, за провалом окна - тот же закат, будто обрыв, слоистая, почти триколорная заря вечерняя.
«Я не пойду туда», - шепчет Венера; я так боюсь, - и вдруг, крестясь, быстро заговорила что-то горячее на неслыханном языке.
Кто- то из местных богатых лет десять назад похоронил мать -вот так захотелось; и какая-то крестьянская, хозяйственная осанка мерещится в этом предприятии: прибрать бесхозное, освоить пустошь под персональную Лавру, перестроить пресловутую дорогу к храму в путь к заветному погосту. На могиле ничего не написано, но висит иконка и у подножия - много свежих цветов.